« Прыжок с крыши в крапиву»

Чтобы открыть терапевтическую магию театра, мы

должны войти в театр нашей собственной души и сыграть

роль в собственной космической драме, позволяя вечности

мифа проникнуть в нашу повседневную жизнь.

Пол Ребиллот,

американский гештальт-терапевт

ПРЫЖОК С КРЫШИ В КРАПИВУ

К ЧИТАТЕЛЮ

У меня есть опасение, что мой рассказ не оправдает ожиданий читателей, если таковые найдутся. Представьте себе, что человек пошел в театр на «Пиковую даму», думая, что увидит драматическое представление, и вдруг попадает на оперу, где никто не разговаривает, и все только поют. Или любительница женских романов про любовь берет повесть Чехова «Степь», где нет ни любви, ни динамичного, круто закрученного сюжета, а вместо этого долго, подробно и неторопливо рассказывается про то, как маленького мальчика несколько дней везут по степи в город учиться в гимназии. Чтобы не возникло подобного недоразумения и разочарования, хочу сразу предупредить читателя, в каком стиле написан мой рассказ, и как это блюдо надо кушать.

То, что мне доводилось читать на транс-сайтах, я бы отнес к жанру транс-фэнтэзи (но не научной фантастики, это – другое) или транс-сказок (там чудеса, там леший бродит), поскольку, по сути, они являются не чем иным, как эротическими фантазиями на транс-тему. Фэнтэзи не обязано быть правдоподобным, в нем изображено то, чего у автора не было в жизни, но чего очень хочется. Так герой «Белых ночей» Достоевского, который никогда не общался с девушками, в своих фантазиях создает целые «романы», в которых он любит идеальных девушек, мало похожих на тех, что живут в реальной жизни. А Александр Дольский в одной из своих песен вспоминает, как во время своего военного детства фантазировал, как он бьет фашистов,

«И восемь танков подбивал

Из одного ствола»

В моих словах нет ни осуждения, ни иронии. Я сам еще тот фантазер. Вольтер писал, что все жанры хороши, кроме скучного, а транс-фэнтэзи к скучному жанру никак не отнесешь. Но сам я книг в жанре фэнтези никогда не читаю, и уж тем более у меня нет желания самому сочинять в этом духе. Мне хотелось написать что ни будь в традициях старого доброго реализма, а реализм предполагает, как пишут в учебниках по литературе, «правдивое воспроизведение действительности в её типических чертах». Я стремился создать в своих рассказах абсолютно правдоподобную историю, которой, может, и не было в действительности, но которая вполне могла бы произойти. Историю, в которой было бы обобщение реальности, чтобы были живые характеры, и не статичные, а в развитии, как это бывает в жизни, чтобы мысли, чувства, слова и поступки были психологически точны, реалистичны. Чтобы, наконец, была идея, основная мысль, выражению которой подчинено повествование, ради которой и написан рассказ. Я стремился не перескочить с реализма на фэнтэзи, оставаясь в рамках правдоподобного.

В основе реалистического произведения часто лежит какой-то реальный случай или факт, послужившие толчком к

написанию. В основе моего рассказа тоже реальные факты. Так, мужская школа, подобная той, что описана в рассказе «Прыжок в крапиву с крыши», действительно существовала в начале 90-х годов в нашем городе, и там действительно был драматический кружок, а в советское время я по телевизору краем уха слышал о драмкружке в мужском ПТУ. Ни об этой школе, ни о ПТУ я почти ничего не знаю, так что все в рассказе мне пришлось додумывать самому. Однако мне очень пригодились рассказы трансов о своем детстве (в основном тексты на английском), которые я во множестве насобирал в интернете, и то, что написано в рассказе, является творческим обобщением информации, которую я добыл из тех воспоминаний.

В основу рассказа «На пользу» положена реальная история одного американского транса, которую он рассказал о себе в интернете. И, наконец, у персонажей реалистического произведения часто есть прототипы – реальные люди, с которыми автор был знаком лично либо слышал о них. А бывает, что не один прототип, а несколько, в которых автор увидел нечто общее, типичное и на этой основе создал обобщенный образ, в котором определенные читатели могут узнать себя либо своих знакомых. Своих персонажей я тоже не выдумывал, а брал из жизни и мог бы назвать конкретных людей, которые стали отправной точкой для создания моих литературных фантомов.

Конечно, я не могу самонадеянно утверждать, что мне удалось написать так, как я заявил выше. Я рассказал о том, как я хотел написать, какова была задача, которую я поставил перед собой, а удалось или не удалось – это уж судить не мне, а читателю. Может быть, и не удалось. В конце концов, я не Лев Толстой, пишу, как умею и как чувствую.

Надеюсь, что я не слишком утомил своими теоретическими рассуждениями. И если Вас, читатель, заинтересовал мой замысел и Вы захотели прочесть мою писанину, я буду рад. Если она Вам не понравится – не взыщите. Возможно, причина не в том, что плохо написано, а просто Вы – не мой читатель и Вам нужно что-то другое. Я вот, например, обожаю Чехова и Толстого, но не люблю Тургенева, Горького и Булгакова, но это ведь не значит, что они плохие писатели.

1

В пятницу на большой перемене в класс вошла учительница по пению Елена Ивановна. Оглядев класс, нашла глазами Женю и подошла к нему:

— Мне надо с тобой поговорить. Выйдем в коридор.

В коридоре встали возле окна.

— Ты читать любишь? – начала она издалека.

— Люблю.

— А Гайдара «Тимур и его команда» читал?

— Кино смотрел.

Женя таких книг не читал. Он зачитывался «Тремя мушкетерами», фантастикой Беляева, а в этом году увлекся стихами Есенина.

— Кино, значит? Это тоже не плохо, имеешь представление. Ты знаешь, что в этом году в январе Гайдару исполняется девяносто лет?

— Нет, не знаю, — ответил Женя, все еще не догадываясь, к чему клонит училка.

— Так вот, к этому юбилею мы в нашем школьном драмкружке решили поставить спектакль по этой книге. Ты хотел бы в нем участвовать?

Женя почувствовал, как в груди у него возникло то ощущение, какое бывало перед тем, когда должно было произойти что-то очень приятное и волнительное – чаще всего это бывало тогда, когда Женя, оставаясь дома один, собирался надеть что ни будь из маминой одежды. От предвкушения предстоящего запретного удовольствия внутри грудной клетки у мальчика сладко щекотало и замирало. Вот так же замирало летом на даче, когда он стоял на деревянной вышке, которую соорудили старшие мальчишки на речке, и собирался прыгнуть. Так он тогда и не решился прыгнуть, а соседка по даче Машка с веселым визгом сигала вниз «солдатиком» и выныривала из воды мокрая и счастливая.

Еще бы не хотеть! Женю еще с детского сада волновали всякие действия, связанные с переодеваниями – новогодние карнавалы, праздничные утренники. Было что-то притягательное, магическое в том, чтобы надеть одежду, которую в обычной жизни не носят и как бы стать кем-то другим. Однажды на новогоднем утреннике в детском саду он был петрушкой. Его одели в яркий сатиновый костюм, наполовину красный, наполовину зеленый, высокий бумажный колпак и накрасили щеки. Маленькому Жене было и волнительно быть петрушкой, и стыдно – он боялся, что дети будут его дразнить. Но его не дразнили.

Разговор о драмкружке уже был в начале учебного года. Елена Ивановна прямо во время уроков собрала в актовом зале Женю и несколько других мальчиков, которые, как и он, были новенькими, только в этом году пришедшими из других школ. Шел 1994 год, под руководством Ельцина дружно ломали «тоталитарный режим» – в промышленности, искусстве, науке, везде, где разрешено было ломать, а разрешено было везде. Не остались в стороне и педагоги: институты стали высокопарно именовать университетами, ПТУ – лицеями, суворовские училища – кадетскими корпусами, школы – гимназиями. Как грибы после дождя всюду возникали школы для мальчиков, школы для девочек, воскресные христианские школы и был даже институт благородных девиц. После развода с Жениным отцом и дележа трехкомнатной квартиры Женя с мамой переехали в другой район в двухкомнатную, папа получил одну комнату. До конца учебного года мама возила Женю в старую школу, а с нового учебного года перевела его в школу рядом с домом. Это оказалась школа для мальчиков.

Собрав новичков, Елена Ивановна аккомпонировала на пианино, а мальчики по очереди пели, читали стихи. Потом она отпустила всех, оставив только Женю и побеседовала с ним. Вот тогда она в первый раз спросила его, хотел ли бы он играть в школьном спектакле. Женя согласился и думал, что играть надо будет скоро, но время шло, а Елена Ивановна словно забыла про него. И вот наступил декабрь, и она наконец-то появилась в Женином классе.

Прозвенел звонок на урок, и Елена Ивановна ушла, договорившись, что в субботу к десяти часам он придет в актовый зал на репетицию.

2

Женя пришел в зал, немного опоздав, когда репетиция уже началась. На сцене были два мальчика из седьмого класса, Елена Ивановна сидела на стуле тут же на сцене и внимательно слушала юных актеров. Несколько мальчиков сидели в зрительном зале и явно скучали. Увидев Женю, Елена Ивановна, молча, кивнула ему головой и жестом указала место в зале. Смущаясь, чувствуя себя не в своей тарелке среди старших ребят, Женя сел в первом ряду и стал смотреть на сцену. Актеры на сцене вели такой диалог:

— Здорово, комиссар, куда так торопишься? — говорил высокий худощавый мальчик.

— Здорово, атаман! К тебе навстречу, — отвечал другой, ростом поменьше, круглолицый, с русыми волосами.

— Рад гостю, да угощать нечем. Разве вот это? – худощавый сунул руку в карман и тут же вынул и протянул круглолицему — не так, как ее протягивают для приветствия, а ладонью вверх, с согнутыми пальцами, будто он держал что-то круглое, невидимое.

— Ворованные? — спросил круглолицый, протянул в ответ свою руку, взял это невидимое круглое из руки собеседника, поднес ко рту и сделав вид, что кусает его. Как в девчоночьей игре в дочки-матери, где все «понарошку».

— Они самые, сорт «золотой налив».

— Кислятина! – круглолицый «понарошку» бросил невидимое яблоко на землю.

— Минуточку, — прервала разговор Елена Ивановна. – Квакин! – обратилась она к худощавому, — Не забывай, что ты хулиган. Говорить надо важно, воображая, рисуясь, — дескать, вот я какой – ничего не боюсь, мне все трын-трава, любого поколочу: «Рад гостю, да угощать нечем. Разве вот это?»

Елена Ивановна произнесла эту фразу с приблатненной интонацией и, по хулигански кривляясь, «понарошку» достала из несуществующего на ее платье кармана несуществующее яблоко.

— Вот так примерно. И в то же время ты храбришься перед Тимуром, но на самом деле боишься его и уважаешь, потому что морально он сильнее тебя. А ты, Тимур, не делай такой грозный вид, — обратилась она ко второму мальчику, — ты не угрожаешь Квакину и не стараешься его испугать. Ты знаешь, что он тебя боится, и чувствуешь свою силу. Держись просто, спокойно, но с презрением: «Ворованные? Кислятина!»

Елена Ивановна брезгливо, как что-то мерзкое и противное, швырнула невидимое яблоко.

— Вот так примерно. Поняли? Давайте еще раз этот кусок.

Происходящее на сцене все больше занимало Женю. Вообще-то фильм про Тимура он почти не видел, включил телевизор, когда первая серия уже подходила к концу, а вторую и вовсе не удалось посмотреть. Так что он мало что понял и ничего не запомнил. Сцены, которую играли ребята, он в кино не видел, и сейчас ему было интересно, чем все это кончится. И все больше не терпелось узнать, а какую роль предложат ему.

Поработав с ребятами, которых Елена Сергеевна называла Тимуром и Квакиным, она отпустила их, и они заняли места в зрительном зале, а она жестом пригласила Женю на сцену:

— Познакомьтесь: это наш новый артист. Его зовут Женя, и играть он будет тоже Женю. Ты знаешь, кто такие травести? – обратилась она к Жене, — Нет? Так называют женщин-актрис в театре, которые играют роли мальчиков. А у нас в театре наоборот. Поскольку в нашей школе нет девочек, все женские роли играют мальчики. Это у нас стало традицией. Я хочу предложить тебе роль девочки Жени. Сначала эту роль у нас готовил Миша из шестого класса, но он заболел и надолго лег в больницу. Я думаю, ты с ролью справишься не хуже.

Голова Жени заполнилась густым туманом, он вдруг стал будто пьяный, казалось, что сейчас упадет в обморок. Мальчики в зрительном зале разглядывали его, но никто не смеялся, будто то, что говорила Елена Ивановна, не было невозможным, неслыханным, а было чем-то обычным и будничным.

— Ольга, поднимись сюда, пожалуйста, — обратилась она в зал. С места поднялся высокий стройный старшеклассник и прошел на сцену.

— Вот, познакомься, это твоя старшая сестра Оля, — сказала Елена Ивановна. «Оля» слегка улыбнулся и кивнул головой в знак согласия, что он действительно Оля.

— Вообще-то его зовут Сергей. Он наш старый травести, играл и Золушку, и Бекки Тэчер в «Томе Сойере», и Снегурочкой был на Новый год. Сейчас он для девочки староват, зато годится на роли девушек.

Женя начал приходить в себя. В голове прояснело, туман рассеялся, а в груди замирало от целого клубка противоположных чувств: нежданно нахлынувшего счастья, страха, как – УХ! – на краю вышки на даче, и стыда. Вряд ли бы Женя поборол в себе этот стыд, согласившись на запретное, если бы не стоящий перед ним старшеклассник. Этот Сергей ему сразу понравился, у него было доброе интеллигентное лицо, немного не от мира сего. С трудом верилось, что этот юноша перешагнул непроходимую преграду, отделяющую мир мужчин от мира женщин, нарушил неписаный запрет, и, тем не менее, это было так.

Домой Женя вернулся переполненный новыми, небывалыми чувствами и с книгой про Тимура под мышкой. Наскоро пообедав, сел в своей комнате, раскрыл книгу и начал читать:

«Вот уже три месяца, как командир бронедивизиона полковник Александров не был дома. Вероятно, он был на фронте.

В середине лета он прислал телеграмму, в которой предложил своим дочерям Ольге и Жене остаток каникул провести под Москвой на даче.

Сдвинув на затылок цветную косынку и опираясь на палку щетки, насупившаяся Женя стояла перед Ольгой, а та ей говорила:

— Я поехала с вещами, а ты приберешь квартиру.

Голова снова заполнилась густым туманом, в груди замирало, как на вышке. Чувство, подавленное, спрятавшееся, когда Женя стоял на сцене, сейчас, в одиночестве, вышло из укрытия, зазвучало с новой силой, заглушая остальные чувства. Женя понял, что не сможет решиться, преодолеть стыд. Что он скажет маме? А мальчишки из класса увидят его на сцене в платье? Будут дразнить, называть девчонкой. Нет, ни за что на свете! В понедельник подойду к Елене Ивановне и откажусь.

Но остановить раз начавшийся процесс было уже невозможно. В понедельник Женя не встретился с учительницей пения – в этот день у нее не было уроков. Зато в большую перемену подошел старшеклассник Сергей и протянул ему общую тетрадь.

— Возьми, почитай и перепиши свою роль. Вот эту сцену выучи к следующей субботе.

И Женя почувствовал, что отступать некуда, что отказаться он не может, не решится, не хватает духу. И главное -отказаться не хочет. Так бедняк, получив огромное наследство, не может с ним расстаться, сделавшись его пленником. Еще не решившись окончательно прыгнуть с вышки в мир женщин, где он из мальчика станет девочкой, он уже понимал, что назад пути нет. Будто кто-то невидимый руководил его жизнью, и этот невидимый перевел железнодорожную стрелку, и жизнь его, как поезд, покатила по новому пути. И это не было случайным стечением обстоятельств, происходило то, что должно было произойти, во всем был высший смысл.

— Кто это к тебе подходил? Что он тебе дал? – спросил, проходя мимо, Женин друг и сосед по парте Сашка Якимов.

— Так, ничего. Потом скажу, — ответил Женя, покраснев и закрывая тетрадь с пьесой.

— Оля, я пошутила. — Женя, стоя на сцене перед старшеклассником Сергеем, проговаривал выученный по тетрадке текст. – Ну, за что ты на меня сердишься? Я прибрала всю квартиру, я протерла окна, я старалась, я все тряпки, все полы вымыла. Вот тебе ключ, вот квитанция от папиной телеграммы. И дай лучше я тебя поцелую. Знаешь, как я тебя люблю! Хочешь, я для тебя в крапиву с крыши спрыгну?

— Что ж, для начала неплохо, — остановила Женину речь Елена Ивановна, — Только вот что помни: просто произнести со сцены текст – этого мало. Это любой сможет. Главное – создать образ, характер. Зрители должны поверить, что ты девочка. А для этого ты сам должен почувствовать себя девочкой, поверить в это. Понимаешь? Причем девочки бывают разные, у каждой свой характер. А какой характер у Жени?

Женя почувствовал себя как на уроке, когда учительница задает трудный вопрос по теме урока, а он не может ответить. У него было к репетиции задание – выучить роль, а про характер задания не было.

— Ну хорошо, давай подумаем вместе. Вот Женя прибрала квартиру – все вымыла, вычистила. О чем это говорит?

— Что она… трудолюбивая, — неуверенно промямлил Женя.

— Верно. Трудолюбивая — и самостоятельная. Не каждая девочка в тринадцать лет по-взрослому приберет квартиру. Ты помогаешь маме?

— Помогаю…

Женя соврал как-то невольно, ложь вырвалась сама собой, от стыда. Что надо маме помогать, он никогда не задумывался. Было в порядке вещей, что мама подметет и вымоет в его комнате пол, приберет разбросанные вещи, вымоет за ним посуду после еды.

— Это хорошо, помогать надо. Вот и представь себе: ты прибрала квартиру, у тебя гордость: я сама все сделала, я уже взрослая! И в то же время немного обидно: ты старалась, а сестра тебя даже не похвалила.

Елена Ивановна на репетиции называла артистов именами тех, кого они играли: Тимур, Квакин, Оля. И то, что она говорила о Жене в женском роде («прибрала», «сделала», «взрослая») в обстановке репетиции звучало естественно: да, здесь такой порядок. Ребята воспринимали это привычно, как само собой разумеющееся. Жене же, как новичку непривычная социальная роль была и приятна, и удивительна, хотя еще он чувствовал смущение.

— А как ты думаешь, Женя – смелая девочка? — продолжала Елена Ивановна.

— Да, — согласился Женя, хотя раньше об этом не думал.

— А откуда мы это знаем?

Женя задумался.

— Ну…она обещала с крыши прыгнуть.

— Правильно. Мало того – не просто прыгнуть, а прыгнуть в крапиву! И ей действительно потом пришлось прыгать с забора в крапиву, чтобы утешить маленькую девочку. Помнишь? А помнишь в начале книги, когда она мыла открытое окно, стоя на подоконнике третьего этажа, прохожие удивлялись, что она не боится? А почему она смелая? Потому, что она гордится своим папой – командиром и во всем ему подражает. Сестра у Жени строгая, но Женя ее любит, хотя и сердится за излишнюю строгость. Вот это и надо сыграть. А то Женя у тебя получается какая-то размазня. Такая с крыши в крапиву не прыгнет. Давай-ка эту сцену еще раз. Да: и не забудь броситься сестре на шею и поцеловать ее, — Елена Ивановна указала на стоящего рядом Сергея, — И не бойся, она тебя не укусит.

В Жене после этих наставлений вдруг проснулась никогда им раньше не испытанная бойкость, причем не такая, какая бывает у хулиганистых мальчишек, которых он сильно побаивался, а именно девчоночья. Женя вспомнил соседку по даче Машку. Он очень смущался при ней, во-первых, потому, что она была очень красивая, и у нее были великолепные светлые волосы и звонкий чарующий голос, а во-вторых, она была сорванцом и ничего не боялась. Женя мысленно увидел ее лицо и услышал ее голос, и почувствовал, что ему как бы передалась ее энергия. И если бы сейчас были крыша и крапива, он бы бросился в крапиву, не задумываясь. Но крапивы не было, вместо крапивы, проиграв еще раз текст, Женя бросился на шею Сереже и поцеловал его. Это произошло так неожиданно, что Сергей опешил.

— Вот так примерно, — сказала Елена Ивановна свою привычную фразу, — Кстати, ты маме сказал?

— Нет еще.

— Ну, хорошо, я сама с ней поговорю.

Мама уже знала про спектакль, но признаться ей, что по роли он будет девочкой, было выше Жениных сил. Когда он тайно примерял ее одежду, он чувствовал себя одновременно и преступником, и каким-то уродом. Он бы сгорел со стыда, провалился сквозь землю, если бы мама узнала, чем он занимается в ее отсутствие. Если бы он подрался, разбил стекло, было бы плохо, но понятно – многие мальчишки дрались и безобразничали. Подраться и набедокурить не стыдно. Но напяливать на себя мамин лифчик, трусы, платье… лучше уж драться и стекла быть! Но драться и стекла бить Женю не тянуло, а тянуло к лифчикам и платьям. Сколько раз он давал себе слово бросить это занятие, стать обычным, правильным мальчиком, но ничего не получалось. Спустя какое-то время снова какая-то неведомая сила толкала его сделать стыдное и, оставшись дома один, он опять подходил к шкафу и открывал дверцу, за которой хранилась мамина одежда.

Елена Ивановна сдержала слово. Она специально пришла в Женин пятый «А» на родительское собрание по итогам второй четверти, чтобы поговорить с его мамой. Женя с замиранием сердца ждал маму дома. Она пришла, разделась в прихожей, позвала сына ужинать. Женя ел суп, не поднимая глаз от тарелки – взглянуть на маму было стыдно. Мама говорила о собрании, сказала, что классная руководительница его хвалила. Потом она потрепала Женю по волосам и, как ему показалось, чуть насмешливо и в то же время ласково сказала:

— Ты у меня молодец! И Елена Ивановна тебя тоже очень хвалила, говорила, что у тебя есть драматический талант. А костюм я тебе сама подберу. На днях схожу к тете Тане – у них наверняка есть платья, из которых Светка уже выросла.

Тетя Таня была маминой подругой, а Светка – ее дочь, на три года старше Жени. Женя почувствовал, как потеплело его лицо и уши.

— Только ты не говори им… для чего…

— Ладно, не скажу. Скажу, что для одной хорошей девочки.

Женя, допив свой чай, поднялся из за стола. Собрал свою, а заодно и мамину грязную посуду и положил в раковину. Включил теплую воду, взял губку. Мама с удивлением смотрела, как сын старательно моет ее тарелку. Что это с ним?!

На другой день в школе был новогодний утренник. Спустя годы Женя смутно помнил, что было на этом утреннике. Какой-то концерт, школьники что-то пели, читали стихи, разыгрывали сценки. Все это быстро забылось, как забывается утренний сон, оставив в памяти какие-то обрывки сюжетов, образов.

Но не забылось, на всю жизнь запечатлелось в памяти несмываемой татуировкой одно. Концерт еще не начался, все школьники и учителя сидят в полутемном актовом зале. Пустая сцена ярко освещена, на заднике прикреплены разноцветные бумажные буквы «С Новым годом!», сбоку стоит искусственная серебристая елочка. Заскучавшие от ожидания школьники, как положено, шумят. Но вот шум моментально стих. На сцену вышли… Нет, это было невероятно, и тем не менее… Невозможно описать то состояние, которое охватило все Женино существо, и душу, и тело. Он сделался как ненормальный. Не в силах с собой совладать, он с ужасом думал, что будет, если заметят его волнение. Но в зрительном зале было полутемно, все смотрели на сцену, и никому не было дела до Жени.

На старшекласснике Сергее, преображенном в Снегурочку, был длинный костюм из ярко-голубого сатина, отороченный белым искусственным мехом и такие же сатиновые рукавички. На голове сказочным теремом возвышался узорчатый кокошник, две толстые белые косы из синтетики лежали на девичьей груди, возвышавшейся двумя холмиками. Лицо, преображенное яркой косметикой, контрастно выделялось на белом и голубом фоне костюма – алый рот, лиловые тени век, румяные щеки и глаза, густо обведенные черным контуром. Весь он такой яркий, сияющий, праздничный. Рядом с великолепием Снегурочки дед Мороз явно проигрывал, ему не хватало мужской солидности. Чувствовалось, что шуба и борода деда Мороза надеты на юношу-старшеклассника, еще почти мальчика. Да и сама шуба выглядела жалко. Собственно, даже не шуба, а красный сатиновый халат с пришитым белым меховым воротником и таким же искусственным мехом были оторочены рукава и полы халата.

Но Снегурочка… Нельзя сказать, что Сережа в женском наряде на столько был похож на девушку, что, если не знать, что он парень, можно было принять его за представительницу прекрасного пола. Мужчину ведь отличают от женщины не только видимые телесные признаки, и уж конечно, не одежда. Можно добиться внешнего сходства, но невозможно подделать то неуловимое, не выразимое словами, чем пронизано любое проявление женственности: мимика лица, походка, пластика движений. Точно так же и женщина – как бы тщательно она ни рядилась в мужской костюм, как бы ни гримировалась, это неуловимое выдаст ее, стоит ей только пройтись, сделать движение рукой или улыбнуться. Это все ерунда, когда пишут в книгах: вот переоделся мужчина в платье, и никто не мог его узнать.

Писать об этом в сказках вполне уместно, в сказках может быть все, что угодно, но когда об этом написано в прозе, претендующей на реализм, хочется, как Станиславский, воскликнуть: «Не верю!». Конечно, на эстраде были и есть профессиональные имитаторы женщин, но и они, при помощи актерского искусства достигая вершин перевоплощения, похожи на женщин так же, как искусственные цветы похожи на настоящие. Женщине, чтобы быть женщиной, ничего не нужно делать, она уже женщина, а мужчина, с каким бы мастерством он не изображал женщину, все равно будет искусственным цветком. На какое-то время можно обмануться, но долго шило в мешке не утаишь.

Сережа в костюме Снегурочки тоже оставался юношей, одетым девушкой, но как раз в этом и была чарующая, сводящая с ума прелесть. Женственность как бы наложилась на его лицо и тело, смешалась с ними, образовав волнующую смесь. Так при смешении желтый и синий цвет дают зеленый, и этот цвет обладает собственной красотой и прелестью. Сережино лицо, густо покрытое косметикой, было отчасти похожее на девичье, оставаясь при этом юношеским, было очень красиво, стройное тело будто было создано для изящной шубки Снегурочки. Девичьи груди, кокошник, толстые белые косы – все было к лицу. Женю волновала красота девочек и девушек, но Сережа-Снегурочка был в тысячу раз красивее их, потому что в нем гармонично слилось и мужское, и женское.

Дед Мороз и Снегурочка на концерте исполняли роль конферансье: что-то говорили со сцены в стихах и прозе, объявляли следующий номер и уходили, а Сережа с нетерпением ждал, когда номер кончится и снова из-за кулис, «как мимолетное виденье, как гений чистой красоты» явится Снегурочка.

После Нового года мама пришла домой с большим пластиковым пакетом в руках и протянула его сыну. Женя сунул руку в пакет и вынул что-то мягкое. Но еще прежде, чем он успел что-то понять, его уже охватило небывалое волнение. Руки дрожали, бил озноб как в лихорадке. Платье! Красное, в белый горох, с белым кружевным воротничком и такими же манжетами на рукавчиках фонариками. Мама уже разделась в прихожей, прошла в комнату. Взяв пакет, высыпала из него на диван сокровища – школьное платье с белым фартуком, пару застиранных девчоночьих лифчиков, черную юбку, белую блузку.

Было уже поздно, и мама убрала вещи в шкаф. И хорошо, что убрала — в тот вечер Женя примерить их не решился бы. Посмотрели, как обычно, до десяти телевизор и легли спать. А на следующий день с утра занялись костюмом. Решили остановиться на красном платье, потому что оно было летнее, а действие в спектакле происходило летом – не в школьной же форме Женя в крапиву прыгала. Примеряя платье, Женя сам себе удивлялся: ни волнения, ни стыда, будто примерял пальто в магазине, чтобы посмотреть, подходит ли оно. И мама так же, как в магазине, деловито осмотрела со всех сторон, хорошо ли сидит на сыне платье и сказала, что подол надо убавить и в талии оно широковато. Она села за швейную машину, а Женя сидел на диване в трусах и в майке, ожидая, когда она закончит, чтобы снова примерить платье и посмотреть, что получилось. Когда все было готово, Женя наконец подошел к зеркалу.

Из зеркала на него смотрело странное существо в красном платье, поверх которого возвышалась стриженная мальчишеская голова, эдакий своеобразный двуполый кентавр. Кажется, мама сама почувствовала несовместимость головы с платьем и, покопавшись в своем шкафу, достала свою цветную летнюю косынку и повязала ею голову сына, завязав концы косынки узлом под подбородком. Жене было удивительно комфортно в этом наряде. Он чувствовал ткань косынки, плотно облегающую его макушку, виски, уши и щеки,. Подол платья нежно касался его голых ног, и, даже не глядя на себя, он чувствовал телом его красный женственный цвет и круглые белые горошины по всему платью.

— Ну вот, был у меня сын, а теперь будет дочка, — сказала мама, с явным удовлетворением разглядывая Женю. Лицо у Жени залилось краской.

Итак, платье было готово, только очень мятое. Мама велела снять его и стала гладить. Странное дело – снова оказавшись в трусах и майке, Женя почувствовал облегчение. Возбужденное состояние, в которое приводило его платье, было слишком сильным, и он не мог его выдерживать долго.

На другое утро мама ушла на работу, а Женя был свободен – начались зимние каникулы. Встав с постели, он первым делом преобразился в девочку. Жаль, что у него не было девчачьих трусиков, а мамины трусы были велики. Вместо них пришлось надеть свои летние синие плавки – по форме они были совсем как девчачьи. Затем платье, косынка, мамины бусы. Как умел, подкрасил маминой косметикой глаза, губы, и в таком виде позавтракал и до обеда делал в квартире уборку: прибирал вещи на место, вытирал пыль, подмел и вымыл полы. Это оказалось приятным занятием. Хорошо бы еще, как в книжке, помыть окно, стоя на подоконнике, чтобы прохожие, видя его в платье, удивлялись: «Какая смелая девочка, не боится вывалиться из окна!». Но это было невозможно: во-первых, была зима, во-вторых, квартира была на первом этаже, а не на третьем, как в книжке, да к тому же его могли увидеть и узнать соседи по дому. Пока Женя занимался уборкой, он, увлекшись, забывал, что на нем девчоночья одежда. Вспомнив, подходил к зеркалу, разглядывал себя со всех сторон, делал книксен. Но, покончив с домашними делами, он переоделся в свою мальчишескую одежду и опять почувствовал облегчение. Все-таки долго быть девочкой утомительно, нужен был отдых.

Придя домой, мама не сразу заметила изменения в квартире. А заметив, подошла к Жене, обняла его и поцеловала. Ничего не сказала, только поцеловала – и все. Она и раньше обнимала и целовала Женю, особенно когда он был меньше. Но сейчас мамина ласка взволновала его, в этой ласке было что-то новое, чего не было раньше. Не было такой нежности, доверительности. Мама будто открыла в нем что-то, чего в нем раньше не было, а, возможно, и было, но мама об этом не знала. И это открытие будто убрало какую-то разделявшую их невидимую преграду, сделав их ближе и роднее. И Женя почувствовал эту близость и нежно-нежно, совсем не по-мальчишески, в ответ обнял и поцеловал маму – сам понял, что сделал это как девочка, как дочь.

— Я поехала с вещами, а ты приберешь квартиру, — говорил Сережа, стоя на освещенной сцене напротив Жени в красном платье и блондинистом паричке с двумя косичками и красными бантиками на концах. Сережа говорил строгим голосом, как и должна говорить в этой сцене старшая сестра, которую он изображал. Он был одет в голубой летний сарафан, на голове был парик со слегка вьющимися волосами до плеч каштанового цвета.

— Можешь бровями не дергать и губы не облизывать. Потом запри дверь. Книги отнеси в библиотеку. К подругам не заходи, а отправляйся прямо на вокзал. Оттуда пошли папе вот эту телеграмму. Затем садись в поезд и приезжай на дачу… Евгения, ты меня должна слушаться. Я твоя сестра…

— И я твоя тоже, — промямлил Женя, еле живой от страха. «Ой, что я делаю! — в ужасе подумал он, — не так надо играть».

Сергей ушел, стуча каблучками женских туфель, и Женя остался на сцене один. От предчувствия позорного провала он похолодел. Силы покинули его, хотелось в панике убежать со сцены, спрятаться, зарыться. Потерянный и жалкий, он машинально глянул влево и наткнулся глазами на Елену Ивановну, стоящую за кулисой. Она улыбалась ему и руками делала энергичные жесты, будто бодро поднимала что-то невидимое вверх. Этот жест и эта улыбка пробудили в Жене чуть было не покинувшие его окончательно силы. Вдруг вспомнилось: «Хочешь, я в крапиву с крыши спрыгну?» Неожиданно для себя он решительно шагнул вперед. Остановился на краю сцены и впервые посмотрел в зрительный зал, куда с самого начала спектакля боялся смотреть, как в когда-то, когда был совсем маленьким, боялся посмотреть на картинку в книжке, на которой была нарисована страшная баба-Яга. Десятки глаз из сумрака зала были устремлены на Женю. Он встретился взглядом с широко раскрытыми глазами друга Сашки Якимова, и от этого взгляда ему стало легче. Возникла пауза, все ждали, что будет дальше. Женя почувствовал себя шустрой, смелой девчонкой – такой, как Машка, соседка по даче, как гайдаровская Женя, и ему захотелось сделать что ни будь озорное, отчаянное. Например, прыгнуть в зал, как в крапиву. Обращаясь в зрительный зал, перевирая текст, он с вызовом выпалил:

— Ну и ладно, пускай Олька старше. Зато у меня нос и брови как у папы. И характер будет папин. Вот! – и он гордо ушел со сцены.

Вдруг раздались аплодисменты. Елена Ивановна встретила его за кулисами объятием. Лицо ее светилось радостью:

— Ну, молодец Женька! Я уж боялась, что от страха ты и текст позабудешь. Вот так примерно и играй, девочка моя — сказала она свою любимую фразу.

Спектакль прошел на едином дыхании. Потом, вспоминая тот вечер, Женя почти ничего не мог вспомнить. В памяти возникал яркий свет сцены, полутемный, пожиравший Женю десятками глаз зрительный зал и устремленные на него глаза Сашки — и упоение от собственной игры и клокотание энергии в груди. Хорошо запомнилось, как в конце спектакля все участники вместе с Еленой Ивановной стояли на сцене, а весь зал хлопал. И Женя был счастлив. А потом шли домой с мамой, которая тоже, как и другие родители, пришла посмотреть спектакль, и вместе с ними шел Женин друг Сашка со своей мамой, и его мама говорила, что Женя играл лучше всех, что он так похоже изображал девочку, что если бы она его не знала, подумала бы, что он и вправду девочка. Лишь придя домой, Женя почувствовал усталость и опустошенность.

Спектакль был в субботу вечером, и все воскресенье Женя прожил в противоречивых чувствах. С одной стороны, он еще не остыл от вчерашнего успеха, от упоения игрой, хотя возбуждение было уже не таким сильным, как вчера. А с другой стороны его мучил страх неизвестности: как его встретят завтра в школе, в классе? Все ведь видели его девчонкой и неизвестно, как они к этому отнеслись. Может, изведут насмешками, обидными шуточками. А Женя так боялся насмешек!

Но оказалось, что страхи были напрасными. Уроки прошли как обычно, никто из одноклассников не вспомнил позавчерашний спектакль, будто его и не было. Только училка по физике Евгения Васильевна, « Евгеша», как прозвали ее ученики, во время урока похвалила Женину игру и сказала, что он, наверно, когда вырастет, станет знаменитым артистом, и мы все будем просить у него автограф.

А вечером Женя получил неожиданный сюрприз: мама пришла с работы с пластиковым пакетом:

— Вот, решила потратиться с получки. К тому же отец прислал тебе на подарок деньги. Пусть это будет подарок ко дню рождения.

— А что это? – спросил Женя, покраснев от предчувствия, по выражению маминого лица догадываясь, что в пакете лежит что-то необычное.

— А ты достань и посмотри.

Наверно, Али-Баба, попав в пещеру сорока разбойников, не испытал при виде несметных сокровищ такого волнения, в какое пришел Женя, доставая из сумки пакетики с колготками, трусиками, лифчиками. Отдельно в пакете лежал золотоволосый парик. На самом дне сумки лежал большой сверток. Женя развернул его: платье! Светло-желтенькое, с широкой белой каймой по подолу и воротнику. Цвет, форма, фактура новой, еще не ношенной ткани – все источало волшебный, чарующий аромат женственности. Светкины наряды Женя уже обжил, привык к ним и, честно говоря, ему уже хотелось чего-то нового, а главное, эти наряды были уже поношенные, и все-таки чужие, не на Женю шитые. То, что принесла мама, предназначалось для Жени, это все не надевала и никогда не наденет ни одна девочка, и эта мысль почему-то приятно волновала Женю.

— Надевай это иногда, — сказала мама, — а со следующей получки я тебе туфли куплю. Какие ты хочешь?

Жизнь Жени резко разделилась на до и после спектакля. Дело было не только в том, что он неожиданно получил неслыханное богатство, о котором не мог и мечтать – возможность вполне законно, при одобрении и поддержке мамы одеваться девочкой. Он все более обнаруживал изменения в характере. Прежняя застенчивость и нерешительность постепенно исчезала, улетучивалась, как на рассвете исчезает ночной мрак. Все отчетливее проявлялась легкость в общении с одноклассниками и твердость характера. Однажды он пришел домой с синяком под глазом после драки с хулиганистым и нахальным Димкой Корсаковым, «Карсаней», как его звали в классе. Мама была в ужасе, хотела идти в школу жаловаться, но Женя запротестовал. Он гордился своим синяком, как воин, получивший рану в бою. Когда Карсаня, засветил ему кулаком, он не заплакал, не пал духом, как это было бы раньше, а дал такой «сдачи», после которой Карсаня, хотя и продолжал отбиваться, уже чувствовал себя побежденным.

А мальчишки, собравшиеся посмотреть на драку, активно болели за Женю и поддерживали его возгласами: «Дай ему! Дай ему!» И Женя «давал». В конце концов грозный Карсаня запросил пощады: «Ну ладно, хватит». И Женя, как благородный победитель, тут же прекратил поединок и, тяжело дыша и отряхивая испачканные штаны, сказал излюбленную фразу Елены Ивановны: «Вот так примерно».

После этой драки за гаражами после уроков Женю в классе зауважали, и сам он себя зауважал. И Карсаня, которого он еще недавно боялся, на другой день подошел к нему, всем своим видом демонстрируя миролюбие, и заговорил с ним, будто вчера не было никакой дуэли. Женя в ответ тоже заговорил, как ни в чем не бывало, и с тех пор между бывшими поединщиками установились если не дружеские, то приятельские отношения.

Мама тоже заметила изменения в сыне. Это проявлялось не только в том, что он по собственной инициативе охотно выполнял домашнюю работу. Теплее стали их отношения между собой. Он стал боле внимательным, заботливым, и мама не раз говорила: «После этого спектакля я на тебя не нарадуюсь!». И все чаще просила сына надеть платье. Женя делал это охотно, от прежней стеснительности не осталось и следа. Он не только чувствовал себя комфортно в девчоночьем. Он заметил, что эта одежда действует на него успокаивающе. Если он был чем-то расстроен, на что-то обижен или просто было плохое настроение, стоило ему переодеться девочкой, что ни будь полезное сделать для дома, как он успокаивался, внутренний мир приходил в гармонию, появлялась бодрость и возникало желание «прыгнуть в крапиву с крыши».

Однако полного насыщения женственностью все же не было. Чем дальше, тем больше он чувствовал неудовлетворенность, хотелось большего, чего-то еще более чудесного, волнующего. Но чего? Это Женя и сам не мог представить. Часто, мастурбируя, он представлял себе, как гуляет в платье по улице. Но его вполне устраивали фантазии об этом, выйти на люди в реальности он не хотел. А, может, просто не решался, как когда-то не решался выйти в платье на сцену? Как бы то ни было, но дальше фантазий Женя не шел. В них он забирался еще дальше, например, представлял, как гуляет по улице с мальчиком, который держит его как девочку за руку. Или они сидят рядом с мальчиком дома на диване, и мальчик обнимает его, целует в губы. Или он – жена этого мальчика и они живут вместе.

Ничего в смысле секса Женя не воображал, но ему нравилось мечтать, как он в женском облике готовит мужу обед, стирает, шьет, а муж нежно обнимает его, дарит ему цветы. Но и эти мечты нравились Жене только как мечты, и не было ни малейшего желания их реализовывать в жизни. А еще хотелось дружить с девочкой как две подружки. Например, с Машкой, соседкой по даче. Он представлял, как они гуляют по лесу в нарядных платьях, собирают цветы, целуются (девочки ведь могут целоваться иногда) или купаются в речке, а мальчишки, те, что вечно валяются на берегу или прыгают с вышки, украдкой любуются на двух красивых девочек в ярких купальниках.

В последнее время Женя как-то особенно сблизился с Сашкой Якимовым. Они и раньше были дружны, но после спектакля в отношении к своей особе Женя чувствовал что-то новое, чего не было раньше. Что это было, он не мог определить, но иногда ему казалось, что Сашка будто стесняется его, смотрит на него снизу вверх. Бывало, он ловил на себе внимательный, будто изучающий взгляд друга, и сам смущался неизвестно почему.

Однажды утром они делали вместе уроки. В последнее время они постоянно делали уроки дома у Жени. По утрам мама была на работе, и они до начала второй смены в школе были вместе: делали уроки, а потом играли во что ни будь. Однажды как обычно сидели за столом, Женя уткнулся в учебник истории и вдруг неосознанно оторвался от страницы и поймал на себе все тот же взгляд друга. Казалось, Сашка хотел что-то сказать, но не решался.

— А что ты чувствовал… когда был в платье… в спектакле, — наконец спросил он.

— Что чувствовал… — вопрос был неожиданный. А действительно, что он чувствовал? – Не знаю, что чувствовал. А ты хочешь попробовать?

— Да нет, это я так спросил. Просто интересно.

— А раз интересно, возьми, да и сам надень. Хочешь, я дам тебе платье?

— Нет, зачем.

— А чего же спрашиваешь?

— Ну, так просто.

Разговор на этом замялся, и лишь вечером у Жени окончательно оформилась догадка, которая во время утреннего разговора мелькнула как искорка, и тут же погасла. Теперь Женя понял: Сашка на самом деле хочет, только стесняется. Женя тоже раньше стесняется, а теперь ему это запросто.

На следующее утро Сашка, как обычно, позвонил в дверь Жениной квартиры. Раздался знакомый звук отпираемого замка, знакомо скрипнула отворившаяся дверь, и Саша переступил через порог и вошел в знакомую полутемную прихожую. Вошел и растерялся от неожиданности. Он ожидал, как всегда, увидеть привычную Женину фигуру, но вместо него в прихожей стояла незнакомая девочка, которая сразу показалась ему очень красивой. Саша не знал, что сказать, а девочка хитро улыбалась и вдруг знакомым голосом сказала:

— Ну что, парик снять?

В то утро Саше было не до уроков. Пройдет время, и он, привыкнув, будет видеть, что Женька переодетый, хотя и похож на девочку, все равно остается мальчишкой в платье – он и двигается, и говорит не как настоящие девочки. Но сейчас друг казался Саше ослепительной красавицей. Золотисто-желтые волосы парика были завязаны по бокам двумя хвостиками и украшены пышными бантами. Ярко накрашенное лицо сияло женственностью. Нарядное желтое платье, оставляя открытыми шею, плечи и руки, было перевязано у талии широким белым поясом с огромным бантом и от талии расходилось колоколом. Под платьем двумя холмиками бесстыдно и волнующе проступали большие груди, какие у настоящих девочек в таком возрасте не бывают. Ноги в ажурных белых колготках и белых туфельках на невысоком каблучке были, как у девочки, стройные и соблазнительные.

Саше шел уже двенадцатый год, и его, как всякого мальчика, волновали девочки, и как обычно мальчики в его возрасте, он очень стеснялся девочек и боялся на них посмотреть, чтобы не догадались, что они ему нравятся. Ему казалось, очень стыдным, если девочка об этом узнает. Вот недавно был он на дне рождения у своей двоюродной сестры Вали – там была ее подруга, такая красавица в своем голубом нарядном платье, настоящая принцесса. И Саша боялся взглянуть на нее, выдать себя, но и не глядя на нее, он постоянно ее чувствовал, как, не глядя на солнце, чувствуют его свет. Все в ней казалось прекрасным, волшебным, недоступным – и лицо, и прическа, и голос, каждый волосок на голове, каждая складочка на платье.

И вот перед ним был его друг Женька – и он тоже был девочкой! И так же, как на ту незнакомку на дне рождения, Саша боялся посмотреть на друга. Конечно, он видел его в роли девочки в спектакле, и тоже чуть не сошел с ума от потрясения, но тогда он сидел достаточно далеко от сцены, и ему было плохо видно, да и, кроме того, то красное в горошек платье было не таким красивым, не то, что сейчас.

Потом Саша немного успокоился. Сели делать уроки, но наука не лезла в голову, Саша, не глядя в сторону друга, сидящего напротив, все равно видел его, чувствовал. Старался не смотреть – и все же не выдержал, посмотрел – и встретился с Женькиным устремленным на него взглядом. Похорошевшие от косметики глаза смотрели на Сашу озорно.

— Знаешь че…, — прошептал он заговорщицки.

— Че? – спросил Саша.

— Давай поцелуемся!

Саша опешил от неожиданного предложения:

— Зачем… Не нужно…

— А че? Че ты боишься? Никто ведь не узнает, — продолжал Женька, видя, как смутился и покраснел Саша.

Женька поднялся с места, подошел к Саше. Тот был жалок. Было понятно, что он полностью во власти Женьки, сопротивляться не будет, да и не хочет. Женька обнял друга за шею, приник к нему так, что его фальшивые груди касались по-мальчишески плоской Сашиной груди и, вытянув губы трубочкой, прикоснулся к его губам, издав чмокающий звук. Потом, сев на свое место, улыбнулся и сказал:

— Помаду сотри.

С этого дна Женя всегда встречал друга в образе девочки. Ему доставляло удовольствие видеть, как тот тщетно старается скрыть возбуждение, как дрожат его руки и заходится дыхание. С жестокостью прирожденной кокетки, сознающей свою власть над мужским полом, Женя откровенно дразнил Сашу игривыми позами, глазами, пристально глядя зрачки в зрачки или как бы ненароком задравшимся подолом платья, так, что были видны девчачьи трусики. Саша уже не возражал против поцелуев, но сам не проявлял инициативу, и Женю это злило. Ему хотелось самому быть в пассивной роли, чтобы друг его обнял, поцеловал, погладил его ноги в колготках, залез рукой под юбку. Каждый раз Женя предлагал другу последовать его примеру и тоже надеть платье, и каждый раз тот отказывался:

— Нет… не сейчас… Потом.

И вот однажды, в ответ на очередное предложение, он помолчал, пожал плечами и сказал:

— …Ну, давай, попробуем.

Женя с энтузиазмом взялся за дело. Велел другу раздеться до трусов, сам через голову напялил на него свое новое платье, белое в ярких цветочках, водрузил на голову один из трех своих париков, накрасил помадой губы и, как свое время научила его мама, велел ряженому Саше:

— Сделай вот так, — и потер губы друг о друга, чтобы помада распределилась ровно. Подкрасив веки и ресницы, отошел в сторону, любуясь своей работой. Сказал, довольный:

— Ну, вот так примерно…

В конце марта, на большой перемене в класс вошла Елена Ивановна. Оглядев класс, нашла глазами Женю и сделала ему жест рукой, дескать, поговорить надо. Женя вышел в коридор, и они встали у окна. Саша тоже вышел и, встав поодаль, наблюдал за ними.

— Мы к концу учебного года ставим спектакль по Гоголю, «Ночь перед рождеством». Не читал, наверно? Или может кино смотрел, или мультфильм? Ну, не важно. Очень интересная и веселая книжка. Там и чудеса, и черти, и волшебство. Женских ролей три. Царицу Екатерину Вторую будет играть Сергей, а тебе я хочу поручить роль красавицы Оксаны. Она, знаешь, вся такая гордая, спесивая. В нее влюблен кузнец Вакула, он и самой ей нравится, но больше ей нравится его помучить, понаслаждаться своей властью над ним. Ну, потом, в конце книжки, конечно, она его тоже полюбит. Я думаю, тебе эта роль подойдет.

Женя весь загорелся: да, да, конечно подойдет! Он знал, что к концу учебного года будет поставлен еще один спектакль, и, конечно, надеялся, что опять получит женскую роль, и все думал: какую? Перебирал в мечтах разные женские роли, какие знал, но то, что предложила сейчас Елена Ивановна, было такой ролью, что лучше и не придумаешь. Попадание в самое яблочко. Именно о такой роли Женя и мечтал бы, если бы знал, что она существует. Ух, как он развернется в спектакле, ух, как будет кокетничать и показывать себя!

— Есть там еще роль Солохи, — продолжала Елена Ивановна, — Тут я пока еще не знаю, кому предложить. Очень интересная роль. Солоха – ведьма, и на метле летает, и черт к ней в гости ходит. А кроме того, она такая шустрая, в рот палец не клади! К ней местный дьячок похаживает, и сам голова, и кто только еще – и каждого она умеет приветить, так что липнут они к ней, как мухи на мед. Как ты думаешь, кому бы дать эту роль?

— Саше Якимову, — не задумываясь, выпалил Женя.

— Якимову? Это такой полненький? А, пожалуй, верно. Он сумеет?

Женя мысленно увидел друга. А вдруг не справится? Он такой тихоня, скромняга, а играть придется женщину бойкую, общительную. Почему-то вдруг вспомнились слова, сказанные Еленой Ивановной на первой репетиции: «Женя у тебя какая-то размазня, такая в крапиву с крыши не прыгнет»

— Сумеет! — уверенно сказал он.

— Думаешь? Ну ладно. Ты тогда с ним сам поговори. В субботу к часу приходите на репетицию.

Когда Елена Ивановна ушла, Саша подошел к Жене:

— Про че вы говорили?

— Новый спектакль будем ставить. Там, кстати, и для тебя есть роль…

НА ПОЛЬЗУ

Из чего только сделаны мальчики?

Из чего только сделаны мальчики?

Из улиток, ракушек

И зеленых лягушек.

Вот из этого сделаны мальчики!

Из чего только сделаны девочки?

Из чего только сделаны девочки?

Из конфет и пирожных

И сластей всевозможных.

Вот из этого сделаны девочки»

С.Я. Маршак

Все началось, когда я учился в пятом классе. Был я тогда довольно хулиганистым мальчишкой и классным шутом, любил «доводить» учителей, на уроке кривлялся, паршивец, отпускал шуточки – довольно глупые, но они, к моему удовольствию, вызывали в классе одобрительный хохот. Я не переживал, когда учительница за мои проказы выгоняла меня из класса, а если она требовала дневник, я неизменно говорил, что забыл его дома. Но эта хитрость была бесполезной – все учителя знали, что в десятом классе учится моя сестра Таня, и все свои жалобы они говорили ей, а уж она (у, ябеда!) передавала маме.

В добавок ко всему, был я, как тогда называли в мальчишеской среде, «духарной» или, выражаясь языком начала XIX века, бретер, то есть, проще говоря, задира, драчун, забияка. Сейчас сам удивляюсь: росточка я был небольшого, тоненький, хлипкий, а смело лез на парней старше, выше и здоровее меня. Никого не боялся – наоборот, меня боялись. Как я теперь понимаю, в основе такого поведения лежал «комплекс Наполеона» — форма самоутверждения, компенсация, месть за то, что они выше и сильнее меня. Мне даже ни разу не пришлось драться – перед моей наглостью пасовали: «Ай, Моська, знать она сильна!»

Старшую сестру я ненавидел. Ненавидел, во-первых, за то, что она была девчонка, то есть, существо по определению презренное, во-вторых, за то, что она постоянно меня «воспитывала», а в третьих, ябедничала маме о моих проделках. Во время маминого отсутствия она была мамиными глазами и ушами, и что бы я ни натворил дома или в школе, сразу становилось известным маме. В отместку я при всяком удобном случае старался ей напакостить. Когда учился в четвертом классе, после очередной Танькиной ябеды я, разозлившись, выкрал и спрятал ее девчачью общую тетрадь, куда она записывала модные песенки, стихи про любовь, украшала страницы собственными рисунками, картинками из журналов и фотографиями киноартистов. Она этой тетрадкой очень дорожила и не разрешала к ней даже прикасаться, что только еще больше подогревало мое любопытство. И вот я ее выкрал и спрятал, а потом клялся-божился, что в глаза не видел никакой тетради, ворчал: «Сама куда-то засунет, а я виноват!» Но по малости лет, конспиратор сопливый, спрятал плохо, и когда мама нашла Танькино сокровище в кухонном шкафу, у задней стенки, за кастрюлями, она за баловство и вранье постегала меня отцовским офицерским ремнем. Я плакал и обещал больше так не делать.

Однажды в школе (я тогда уже учился в пятом классе) стояли мы с приятелями в коридоре на большой перемене, когда мимо нас прошла Танька, рассекая пространство перед собой, словно корабль острым килем морские волны, своей довольно большой грудью. У мальчишек забурлили гормоны, они выпучили глаза и стали преувеличенно бурно высказывать свое изумление: «У — у – у! У твоей сестры «буфера»! «Вот это «бульвары»! Я, хотя презирал и ненавидел сестру, но в тайне гордился ею перед «пацанами», будто в том, что у Таньки «буфера», была моя личная заслуга. Так я во втором классе гордился перед дворовыми друзьями велосипедом, который мне подарил покойный отец и тем, что он был офицер и ходил в форме.

— А ты у нее трусы видел? – спросил рыжий Сашка Максимов.

— Конечно, видел, — ответил я как можно небрежнее, с тоном превосходства, — дескать, для меня это пустяки.

— А какие они? Расскажи, — прошамкал туповатый двоечник Колька (фамилию за давностью лет забыл – то ли Ефимов, то ли Ефремов).

— А чего рассказывать? Ну, трусы как трусы.

— А нам можешь показать? – робко спросил рыжий Сашка.

— Запросто.

На том и уговорились: завтра я принесу в школу Танькины трусы и покажу приятелям. И авторитет среди «пацанов», и ябеде-Таньке еще одна маленькая безнаказанная месть.

Тот зимний день начала декабря 1971 года, навсегда изменивший меня и мою жизнь, начался как обычно. Я встал утром, позавтракал и сел за письменный стол готовить уроки. Точнее, делать вид, что готовлю уроки, а на самом деле сидел перед раскрытым учебником истории и думал о чем угодно, только не об истории и опостылевшей школе. Этот спектакль я представлял для единственного зрителя – Таньки, которая, как и я, училась во вторую смену и следила, чтобы я перед школой не балбесничал, а усердно делал уроки, иначе она расскажет маме. Я давно уже по утрам ломал эту комедию – она избавляла меня от занудных нотаций сестры и обеспечивала мне алиби — в случае очередной двойки я мог сказать, что я учил, я все знал, просто учительница вредная, придирается ко мне. И сестра всегда могла маме подтвердить: да, он готовился, только он тупой и ничего не соображает.

Сама она была если и не круглой отличницей, то близко к этому, и мне постоянно ставили ее в пример и мама, и учителя. На оценку сестрой моих умственных способностей я не обижался, потому что тупым себя не считал и, хотя и огрызался: «Сама ты тупая!», в принципе, меня такое определение устраивало, поскольку давало мне право плохо учиться. Наивная мама верила и даже жалела меня: старшая дочь и красавица, и умница, а вот младшенькому бог не дал ни красоты, ни способностей.

Итак, я, как обычно, сидел за письменным столом в маленькой комнате нашей двухкомнатной «хрущовки», смотрел в книгу и видел фигу, а Танька, сделав уроки с вечера, хлопотала по хозяйству – прибиралась в комнате, в которой я сидел, потом в зале. Потом вернулась ко мне комнату (я в это время уткнулся в книгу и перевернул страницу, чтобы показать, как я усердно читаю) и стала укладывать в шкаф постиранное и выглаженное белье. Все это время я не мог осуществить свой коварный план, потому что Танька без конца входила в комнату и выходила. Наконец ушла на кухню и было слышно, как она гремит посудой. Я юркой мышкой шмыгнул к шкафу и, торопливо пошарив на полке с Танькиным бельем, схватил ее нежно-голубые шелковые трусики с белыми кружевами по низу, самые красивые, и засунул в свой школьный портфель. Затем вернулся за стол, перевернул страницу в книге и снова стал «усердно готовить уроки».

Все бы прошло благополучно, если бы злодейка-судьба не вставила в повозке моей жизни палку между спицами колеса: Таньке угораздило перед школой принять душ (в отличие от меня она была большая чистюля и часто мылась). Она подошла к шкафу, чтобы взять чистое белье – и сразу заметила неладное. Аккуратно уложенные ею трусики, лифчики, комбинашки явно носили следы грубого вторжения. Она подозрительно посмотрела на меня:

— Ты зачем в моих вещах рылся?

Уши у меня покраснели и стали теплыми.

— В каких вещах?

— Сам знаешь, в каких. А где мои голубые трусы? Они вот здесь лежали.

— Какие голубые трусы? – я чувствовал, что роль невинной овечки у меня не получается – выдают дрожащий голос и весь мой жалкий, загнанный вид.

— Шелковые. Ты взял? Говори. Кроме тебя некому. Опять за старое взялся? Вот я маме скажу – она тебе всыплет.

Танька стала шарить всюду – резко, зло, шумно. Вдруг она остановилась, задумалась, а затем решительно взяла мой портфель, щелкнула замком – и, как фокусник достает из шляпы за уши кролика, вытащила из портфеля, держа за кончик двумя пальцами, большим и указательным, нежно-голубую шелковую улику и торжественно поднесла к моему лицу. Врать, что это не я их положил в портфель, что мне их кто-то туда подсунул, было бесполезно и глупо, и я избрал другую тактику: «Ну да, взял. А что тут такого? Пошутить хотел. Нельзя, что ли?»

Сестра была в гневе – такой я ее еще никогда не видел.

— Ну, все, теперь тебе будет! Все маме расскажу.

Я не на шутку испугался. Папа меня никогда не драл, я и без того его боялся – только посмотрит строго, скажет сердито – у меня и душа съежится в комок. После его смерти я, по словам сестры, «совсем разболтался». Мама под горячую руку на меня кричала, но била только два раза: в первый раз отшлепала в конце второго класса, когда узнала, что я ездил с мальчишками купаться на пляж, и во второй раз – когда спрятал Танину заветную тетрадочку. То есть, экзекуции проводила по особым случаям. Сейчас был именно такой случай, тем более, что я слезно обещал так не делать. Напрасно я умолял сестру не говорить маме, обещал исправиться, во всем ее слушаться. Она была неумолима и не верила моим обещаниям. И не миновать бы мне отцовского кожаного ремня, если бы не вмешалось одно обстоятельство, повернувшее сюжет в другую сторону.

Дело в том, что Танька рассказала о нашем инциденте своей школьной подруге Ленке Чебураевой, а та ей объяснила, якобы зачем я хотел выкрасть ее трусики. Кого-то из ее родственников, мальчика, родители заставали в одежде сестры, и она решила, что и я из той же породы любителей переодеваться в женское. Таньке это показалось забавным, и она, придя вечером из школы, потребовала, чтобы я надел те самые злополучные трусики, пообещав взамен, что не скажет маме. Мне пришлось выбирать из двух зол, и я решил, что трусы будут меньшим злом. Красный от стыда, дрожа, как в ознобе, я разделся до гола и натянул их на себя и, несмотря на стыд и волнение, не мог не почувствовать приятную шелковистую ткань на своем теле. Трусики были мне велики, мои худенькие мальчишечьи попа и живот утонули в них, но, вдобавок к моему позору, мое мальчишеское «достоинство» вдруг увеличилось и стало прямым и твердым, как карандашик, и я почувствовал в нем приятное зудение.

— Ну, можно, что ли? – спросила Танька из соседней комнаты и, не дождавшись ответа, вошла и прыснула от смеха.

— А это что у тебя? – лукаво спросила она, показывая пальцем на «карандашик», предательски торчавший под шелковой тканью.

Я выполнил Танькино условие и попросил разрешения переодеться, но ей пришла в голову новая фантазия. Встав на стул, она достала со шкафа чемодан, в котором лежали ее одежки, из которых она выросла, раскрыла его и, порывшись, вынула свое подростковое летнее платье, красное, в белый горошек и приложила к моему телу. Посмотрела, слегка наклонив голову, и решительно сказала:

— Одевай!

Сестра поступила не честно, мы так не договаривались. Я стал артачиться, но, неожиданно для себя, согласился. Старательно изображая, как мне это противно, я натянул на себя платье, Танька завязала сзади поясок и повязала мою голову полупрозрачной летней шелковой косынкой.

— Ну, все, что ли, можно снимать? – буркнул я недовольно.

— Подожди, быстрый какой! Походи так немного.

Мне бы протестовать, спорить, но я опять почему-то согласился. Почему? Ведь не из страха же, что маме скажет.

Мамы в тот вечер не было дома. Три раза в неделю, по вторникам, четвергам и субботам, она, кроме дневных лекций в институте подрабатывали в вечерней школе (после смерти отца денег не хватало). Была как раз суббота, и я мог не опасаться, что она увидит меня в таком виде – хватит мне позора перед сестрой. Но опять вмешалось обстоятельство, изменившее сюжет – что-то в тот день в школе сорвалось, уроки отменились, мама вернулась раньше времени и, конечно, застукала меня. Она вошла в комнату неожиданно – вот так же неожиданно и ненужно в школе вызывают к доске как раз тогда, когда я ничего не знаю, потому что не готовил домашнее задание, уверенный, что на этот раз меня не спросят. Увидев меня, мама ахнула от неожиданности:

— Это что еще за маскарад?! Ты чего вырядился, бесстыдник? С ума, что ли сошел?

Если бы я что другое нашкодил, скажем, стекло разбил, двойку получил, на уроке хулиганил, я бы нашел что соврать, такие ситуации были привычны, но теперешнее мое положение было настолько неординарным, что я был просто в тупике. Не валить же все на Таньку, дескать, это она меня заставила.

— Ну-ка, немедленно переодевайся. Ишь чего выдумал! – закричала мама тоном, близким к истерике, так, что, образно говоря, грачи с перепугу, каркая, поднялись с веток деревьев и заметались по небу. Все, не миновать мне папиного офицерского ремня! Но тут вмешалась Танька: объяснила, что это мне в наказание – и, забывшись, рассказала, за что.

— Ты же обещала! – крикнул я, готовый разразиться слезами.

— Ой, — спохватилась сестра. Было видно, что она сожалеет, что проболталась. – Мам, ты уж не лупи его, пожалуйста.

По выражению маминого лица было видно, что гнев у нее прошел, грачи, перестав метаться и успокоившись, вернулись на свои ветки. Кажется, она уже находила ситуацию забавной. Посмотрев на меня весело и лукаво, вдруг сказала доброжелательным тоном:

— А знаешь, тебе идет этот наряд. Эх, надо бы, конечно, тебе хорошенько всыпать, да уж ладно. Мальчишке я бы всыпала, а девочек бить не положено. Вот и будешь ходить девочкой сегодняшний вечер и завтра весь день. Это и будет тебе вместо наказания.

— Ну, мам, — попробовал я жалобно протестовать, но она решительно сказала:

— Не «ну»! Хотел посмеяться над девочкой – вот теперь узнаешь, каково это – быть девочкой. Это пойдет тебе на пользу, — закончила она и пошла на кухню, по дороге не удержалась и фыркнула от смеха.

Знала бы она тогда, насколько она была права в своей последней фразе! Как в воду глядела.

Потом мы сели ужинать. Я понемногу успокоился, мы сидели за кухонным столом и ели, и все было как обычно, если не считать того, что я был в платье. Новым было ощущение платья и трусиков на своем теле и косынки на голове. Косынка была завязана узлом на подбородке, концы ее свисали на грудь, и помню, как, поднося ложку с супом ко рту, я старался их не закапать. Необычным было и то, что мама ни разу за все время ужина не сделала мне своих привычных замечаний: «Не вертись!», «Не чавкай!», «Не горбись, сиди прямо», «Не стучи ложкой». Может, потому, что посчитала, что, как «девочку» нельзя пороть, так же нельзя делать «девочке» замечания. А, может, мне и не за что было делать замечания – я сам бессознательно вел себя как надо? Как бы там ни было, из-за стола я вышел с хорошим чувством. Конечно, я считал постоянные замечания и нотации в порядке вещей, привык к ним, как привыкают ко вшам и комарам, но, как комфортнее без вшей и комаров, так комфортно было без этого постоянного взрослого занудства.

На другое утро обе женщины – мать и сестра – принялись одевать меня. На этот раз мой наряд готовился более тщательно. Делалось это без тени насмешки, серьезно и деловито, будто совершалось нужное дело. Я уже не сопротивлялся, как молодой объезженный жеребец, который, подчинившись воле наездника, не брыкается и покорно дает надеть на себя седло и уздечку. На меня надели старенький застиранный Танин лифчик, который она носила, кажется, в седьмом классе. За три года ее груди, как два плода, окончательно созрели, налились женской силой и уже не вмещались в маленькие чехольчики девчачьего лифчика, эта «тара» для пары спелых плодов была слишком мала. А мне оказалась в самый раз. Таня застегнула сзади пуговки, вложила в «чехольчики» два моих носка, и моя грудь украсилась двумя неприличными, стыдными конусами. В моем членике снова возникло волнующее зудение, он снова отвердел и заторчал вверх, как нос Буратино. Утаить его в трусах было невозможно, как шило в мешке, но мама и сестра, казалось, не замечали «шила» и продолжали колдовать надо мной. В Танином чемодане нашлись и девчоночьи трусики моего размера, тоже застиранные и с бледно-бежевой полоской на интимном месте от выделений Танинного тела. Они плотно, как вторая кожа, облегали мое тело, прижав предательское «шило» к животу. Меня бил озноб так, что стучали зубы.

— Тебе холодно? – участливо спросила мама.

— Да, — выдохнул я, весь дрожа.

— Сейчас, потерпи немного.

Уже во взрослом возрасте я вычитал, не помню, где, что такой озноб бывает при очень сильном волнении. Кто знает, какие бури-ураганы бушуют в это время в организме!

Колготки в те годы еще только начинали входить в употребление, были редкостью, и женщины по старинке продолжали носить чулки, пристегивая их к поясу. На меня надели пояс и чулки, пристегнув их к резинкам пояса. Все это я мог бы и сам надеть, но женщины предпочитали сами одевать – видимо, им доставляло удовольствие наряжать меня. Я сидел на стуле, а они, присев передо мной на корточки, натягивали на мои ноги капроновые чулки бледно-бежевого цвета: одна на правую ногу, другая на левую. Мне было неловко, стыдно, что меня одевают как маленького, и в то же время приятно. Гамаш в то время тоже в продаже не было, девочки и женщины в холодную погоду носили трикотажные панталоны, голубые, желтые, оранжевые, которые почему-то назывались ритузами, и у девочек часто под платьем при неосторожных движениях или позах мелькало это запретное, стыдное, возбуждая у мальчишек нездоровые ухмылочки и сожаление, что увидено слишком мало – только аппетит разгорелся. Но юбка или подол платья были как «железный занавес», «Берлинская стена», которые не преодолеешь, и оставалось только вздыхать о тех красотах и соблазнах, что скрывались за ними. Мама, видимо, чтобы мне не было «холодно», одела на меня голубенькие, нежные на ощупь ритузики почти до колен с резиночками по низу, и озноб незаметно утих, вместо него тело вдруг стало теплым, температура поднялась.

Женщины долго выбирали мне верхнюю одежду, заставили перемерить все платья, юбки и кофточки, обсуждали, советовались, спросили меня, что мне самому больше нравится – я попросил старую Танину школьную форму.

— Ладно, будешь у нас школьницей, — согласилась мама.

От лежания в чемодане форма была измята, мама погладила коричневое платье и белый фартучек, а я в это время сидел и ждал в лифчике и ритузиках. Вдруг в прихожей раздался звонок, и мама пошла открывать, не забыв закрыть дверь в коридоре, чтобы меня не было видно из прихожей. Я весь напрягся. Сквозь дверь было слышно, как мама говорила с кем-то, но о чем – не разобрать. Хлопнула входная дверь, мама вернулась в комнату и сказала, что приходил мой дружок Вовка Волостнов – спрашивал, выйду ли я во двор.

— Я сказала, что ты уехал к бабушке, — ответила она на мой немой вопрос и снова принялась утюжить форму. Наконец все было готово, и я облачился в этот наряд. Проблема с прической тоже решилась просто. Парика, конечно, не было, но мама достала свой старый девичий шиньон (во времена ее молодости шиньоны одно время были в моде). Это была русая коса из натуральных волос, мама вплела в нее большой белый капроновый бант, на голову мне надела круглую резинку и сзади прикрепила к резинке конец косы. Зачесанный на правую сторону чубчик от прически «полубокс», которой стригли тогда мальчиков в средних классах, мама опустила на лоб, превратив его в девчоночью челку, голову повязала косынкой. Конечно, косынка со школьным платьем была, что называется, не по форме, и коса-девичья краса отличалась по цвету от моих собственных волос, но при тех условиях это был единственный выход. Зато мне напудрили и нарумянили мордочку, густым черным контуром, по моде того времени, подвели глаза и накрасили маминой помадой губы, о чем мои сверстницы с реальными косами не могли и мечтать.

Наконец мое преображение было закончено. Меня в последний раз критически осмотрели, заставили пройтись по комнате, покружиться и остались довольны.

— А в платье ты гораздо красивее, — сказала мама, и в голосе и в глазах чувствовалась грусть.

— Мам, пусть он завтра так в школу пойдет — подхватила Таня.

— А что, это идея. Отрастим ему волосы, и будет он еще одной моей дочкой. Я всегда хотела девочку.

Этот наряд заставил меня прожить день очень необычно. Не будь его, я бы, как всегда, торопливо проглотив завтрак, умчался бы поскорей на улицу и дотемна носился, как угорелый, на катке, гонял с «пацанами», в хоккей и все было бы прекрасно. Сейчас же об этом нечего было и мечтать. Между мною и «пацанами» на этот день встала непроходимая стена. Даже если бы я действительно уехал к бабушке, как мама солгала Вовке, этой стены не было бы, потому что, хотя я и не смог играть с ними в хоккей, я все равно бы принадлежал к миру «пацанов». Теперь же я уже не был обычным «пацаном», не был тем, кем был еще вчера. Конечно, я не стал девочкой, но кем же я стал? Я бы так сформулировал это сейчас: я стал больше, чем просто мальчик: мальчик плюс что-то еще.

Что ни говори, а одежда влияет на мироощущение человека. Помню, как, прибыв в армию, я впервые надел солдатскую форму. Потом, конечно, освоился в ней, перестал ее замечать, но на первых порах постоянно ее на себе чувствовал и себя уже чувствовал как-то по-иному. Конечно, я тогда еще не был солдатом, а был «салагой», маменькиным сынком, переодетым в солдата. А вот когда я действительно стал солдатом, тогда и солдатскую форму на себе не чувствовал, она стала частью меня, а я – частью ее. Этот закон инстинктивно женщины знают с рождения. Каждая хочет быть красавицей и знает, что для этого надо быть красиво и модно одетой, причесанной и накрашенной. Но одежда не просто украшает внешность женщины, она меняет ее ощущение самой себя, дает возможность чувствовать себя красавицей. Когда ощущаешь на себе красивое, но чужое для твоего тела платье, ты еще не красавица, а вот когда перестанешь его замечать, когда платье станет тобой, а ты – платьем, вот тогда ты действительно внутренне станешь красавицей.

Итак, благодаря девчоночьей одежде, я стал неизвестно кто, мальчик плюс еще что-то. Конечно, это я сейчас, осмысливая тот давний свой опыт, так формулирую. Тогда же просто чувствовал на себе непривычную для тела одежду, одновременно дискомфортную и странно приятную, и из-за этой одежды не знал, куда себя девать. Включил телевизор — и выключил, там не показывали ничего детского. Сестра, сидя в кресле возле письменного стола, читала толстую книгу. Послонявшись из угла в угол, я от нечего делать тоже взял книжку и сел за письменный стол. Таня посмотрела на меня удивленно, но ничего не сказала. Я стал читать «Записки школьницы», потрепанную Танину книжку, которую она не раз перечитывала, когда была в моем возрасте, и мне неожиданно стала интересной жизнь моей сверстницы – девочки Гали:

«Сейчас я учусь в пятом классе и скоро перейду в шестой. А в шестом никто вообще не может быть слишком глупым. Хотя, конечно, среди мальчишек встречаются довольно неразвитые. Вовка Волнухин, например, дёргает постоянно девочек за косички. Ну а разве можно назвать умным или развитым мальчишку, который устраивает глупые развлечения с чужими косичками?»

Но читать долго у меня не было привычки, я скоро стал уставать и двадцати минут не выдержал. Я оторвался от книги и стал смотреть в окно. «Пацаны» во дворе играли на катке в хоккей, слышны были их голоса, шуршание коньков об лед и стук шайбы по доскам хоккейной коробки. Кажется, тогда, глядя на «пацанов» на улице, я впервые почувствовал, что они – это одно, а я – уже что-то другое. Я повернул голову от окна и поймал на себе Танин взгляд. Она смотрела на меня пристально и пытливо, словно хотела разгадать какую-то загадку.

— Слушай, — сказала она серьезно, — А тебе ведь нравится быть девочкой.

— И ничё не нравится, — я хотел по старинке сказать сестре какую ни будь грубость, но что-то мешало мне это сделать. Оскорбительные, обидные слова не шли на язык.

— Нравится, — сказала сестра уверенно, — я ведь вижу. Ну, не буду, не буду, — примирительно добавила она, видя, как я смутился.

Вообще-то, она была права. Сколько ни притворяйся, сколько ни прячься от себя самого, а мое новое состояние все больше и больше мне нравилось. Никогда еще в своей жизни я не испытывал такого удовольствия и не подозревал, что такое вообще в жизни бывает. Женская интуиция Таню не подводила.

— Подожди-ка, — она, отложив книгу, подошла ко мне, приподняла мое лицо за подбородок и пальцем поправила что-то возле глаз. – Да подожди ты, не вертись. Вот здесь размазалось.

Отстранилась, посмотрела, чуть наклонив голову влево, на мое лицо, улыбнулась – не обидно, а мило, любовно:

— А тебе идет макияж. У тебя глаза красивые. Я и не замечала, что они красивые.

— И ничё не красивые, — буркнул я, весь покраснев от ушей до пяток.

— Ладно, не сердись, — в тоне ее голоса слышалось: «Ну чего ты смущаешься, дурачок!» — А все-таки жалко, что мужчинам нельзя краситься.

В это время мама зачем-то с кухни позвала Таню, и она вышла из комнаты. Оставшись один, я подошел к шкафу, открыл его и посмотрел на свое лицо в зеркало на обратной стороне дверцы. Таня была права, с косметикой лицо и вправду стало красивее. Никогда раньше я не интересовался своей внешностью, в зеркало смотрел редко, даже причесывался на ощупь, а на фотографиях себе не нравился. Впервые в жизни я смотрел на свое лицо, обрамленное нарядной косынкой, с удовольствием, любовался глазами, губами, русой косой, лежащей на груди с двумя холмиками, рельефно проступающими под школьным фартучком. Впервые я не просто смотрел на себя в зеркало, а по-девчоночьи «вертелся» перед ним, поворачивался и так, и эдак, сделал книксен, как видел в кино — раздвинул в стороны подол платья, скрестил ноги и слегка присел, наклонив голову вниз. Потом выпрямился – и ахнул: в зеркальном отражении я увидел Таню, стоящую прямо за моей спиной. Я так увлекся, что не заметил, как она вошла. Какой ужас! Как ой позор! Что же сейчас будет?!

Возникла пауза, немая сцена. Вдруг Таня ласково обняла меня сзади за плечи, приблизило свое лицо к моему (я почувствовал ее легкое дыханье) и своими мягкими влажными губами поцеловала меня в щеку. Потом, так же не говоря ни слова, тихо вышла, оставив меня потрясенным.

Когда на следующий день в школе приятели спросили меня про Танины трусики, я сказал, что не было возможности их взять, и поэтому не смог их принести. Но я соврал, на самом деле я их принес, только не в портфеле. На самом деле они были… на мне, под мальчишечьими брюками. Поскольку в понедельник мое наказание кончилось, я снова был утром до школы в своей одежде, но, когда собирался в школу, у меня возникло желание надеть их. Никто меня не заставлял, не принуждал под угрозой ремня, и все же я их надел. Я и раньше совершал что-то не положенное, запрещенное, но то было мальчишеским баловством, и было обидно, когда попадался, но уж никак не стыдно, наоборот, я чувствовал себя героем, «крутым», как сейчас говорит молодежь. Но этот мой поступок не был «крутым», он был стыдным, таким перед пацанами не похвастаешься. И все же я надел их, и от того весь школьный день не был томительным и нудным, как всегда. Под оболочкой школьной рутины сладко и волнующе светился маленький огонек не знакомой раньше радости. Я сидел на уроке и, как гурман наслаждается вкусным блюдом, смаковал ощущение трусиков на своем теле.

Я был в них и вечером дома, в них же лег спать. Лежа в постели, я гладил свое тело в плотно облегающих трусиках, живот, мальчишечью «колбаску», яички, вспоминал вчерашние ощущения девичьей одежды на своем теле и свой одевиченный облик в зеркале, и «колбаска» снова стала твердой и в ней пробудилось приятное зудение. А потом стало происходить небывалое: зудение стало нарастать, я заметался в постели, не понимая, что со мной. Волнение становилось все больше, все сильнее, беспокойнее и слаще.

Так бывает перед грозой, когда вдруг среди ясной, спокойной погоды вдруг возникнут тучи, тяжелые, как коровье вымя, полное молока, и на сердце станет и тревожно, и радостно от ожидания разрядки накопившейся энергии, и заноет в груди от нетерпения: «Ну, когда, ну когда же? Вот сейчас, вот… ну же! – Нет, еще рано…». И вдруг озарятся небо и земля на мгновение ослепительным белым светом, расколется пространство от взрыва сконцентрированной до предела энергии и хлынет из вымени-тучи вырвавшаяся на свободу влага. Так и из моего набухшего до предела члена под сверкание молнии и выстрел грома вдруг что-то полилось, полилось… Ой, что это со мной?! – И вдруг все успокоилось, стало легко и захотелось полежать, отдохнуть… Член утратил твердость, стал вялым и мягким, обычного размера, словно воздушный шарик-«колбаска», из которого выпустили воздух.

То был первый мой оргазм. Конечно, у меня уже бывали утренние поллюции во сне, и я просыпался в мокрых трусах, но это было во сне, а во сне мало ли что может присниться. Сейчас же я испытал его в полном сознании, и это переживание было самым сильным и самым приятным переживанием в моей подростковой жизни. С той ночи я стал регулярно мастурбировать…

Война с сестрой, длившаяся не один год неожиданно закончилась перемирием, которое переросло в дружбу. Вдруг оказалось, что мне с ней интересно, и все чаще мы подолгу разговаривали, и мне в этих разговорах, как пушкинской Татьяне, «открылся мир иной». Она делилась со мной своими девичьими секретами, мыслями и переживаниями. Я, например, с удивлением узнал, что она влюблена в своего одноклассника. Женский мир был для меня terra incognita, который я не только не знал и не хотел знать, но и презирал. Но вот сестра доверительно открыла дверь в этот мир и пригласила: войди – и я вошел и узнал и полюбил его. Все больше и больше меня тянуло на разговоры с сестрой, и разговоры эти от раза к разу становились все доверительнее, все откровеннее.

Я не мог забыть тот момент, когда Таня обняла меня и поцеловала возле зеркала. Мне хотелось спросить ее, почему она это сделала, но я стеснялся. Однажды за разговором, в порыве откровенности, она призналась, что ей всегда хотелось, чтобы у нее была младшая сестренка, а приходилось мириться с тем, что у нее младший брат, да еще такой шалопай.

— Я бы любила сестренку, заботилась о ней, — вздохнула она. А ты был такой вредный, такой чужой. Совсем не такой, как сейчас… А сейчас ты мне все равно, что сестра, — и она снова вздохнула. И тут я решился:

— Таня, — сказал я, — а вот тогда… помнишь… перед зеркалом…

Я осекся, не решаясь закончить начатую фразу. Но она поняла, о чем я хотел ее спросить.

— Ну да! – сказала она с чувством. Да! Ты в платье был такой хорошенький, совсем как девочка. И мне показалось, что ты и вправду моя сестренка.

Мы оба замолчали, переполненные чувствами. Таня сама прервала молчание:

— Пожалуйста, одень снова платье, — попросила она почти жалобно.

Позднее она призналась мне, что боялась, что я ей откажу. Но как я мог отказать? Ведь я любил ее. Да и не только в этом дело – ничего другого в жизни я не хотел так сильно, как этого. И снова началось волшебство превращения. И снова меня сначала трясло в лихорадке, а потом стало жарко, в голове было легкое приятное головокружение, все тело сделалось тяжелым и вязким, будто из мягкой ваты, пропитанной теплой водой. А потом мы с Таней сидели, счастливые, на диване, обнявшись, как две сестры, и говорили, говорили, и нежно целовали друг другу щеки. Таня даже всплакнула, расчувствовавшись.

С этого вечера я стал преображаться в сестренку всякий раз, когда мы оставались одни, то есть по утрам перед школой в будни и вечерами, когда мама была в вечерней школе. Мои метаморфозы стали нашей с Таней заветной тайной.

Но… как говориться, тайна, которую знает женщина, уже не тайна. Таня не могла удержаться и рассказала (разумеется, под страшным секретом!) своей лучшей подруге Лене Чебураевой. Та загорелась, ей страстно захотелось увидеть меня девочкой. Таня уговаривала меня мягко, деликатно, уверяла, что Лена не будет смеяться и никому-никому не расскажет. Я, не сразу, но уступил уговорам, потому что, не смотря на страх и стыдливость, сам хотел этого.

И вот наступил день, точнее, утро, когда должна была прийти Лена. Я сидел в синем выходном Танином платье, и в груди у меня все замирало от волнения. Но вот раздался звонок – Лена за входной дверью будто ткнула пальцем не в кнопку звонка, а мне в душу. Волнение в груди вспыхнуло и охватило все мое тело как костер, в который бросили охапку хвороста. Я с ужасом пожалел, что согласился, Хотелось убежать, спрятаться, но убежать было некуда.

Таня открыла дверь, и в прихожей раздался звонкий и энергичный Ленин голосок. Она заговорила, как всегда торопливо, будто боясь не успеть, о своих каких-то новостях, наконец, выболтавшись, спросила:

— Ну и где же твоя сестренка? Показывай мне ее.

Она вошла в квартиру. Я стоял в зале весь красный и улыбался глупо и жалко, опустив голову и чувствуя устремленный на меня изучающий и оценивающий взгляд.

— Так это и есть твоя сестренка? Ничего, хорошенькая.

Она не была разочарована, я чувствовал, что я ей действительно понравился, и это меня успокоило. Лену я знал и раньше, она иногда приходила к нам, они с Таней уходили в маленькую комнату и секретничали. Став «сестренкой», я узнал по Таниным рассказам многое о личной жизни ее подруги, да и Лене, как выяснилось потом, сестра много порассказала обо мне личного, так что встретились мы теперь уже не так, как раньше, когда были, в общем-то, чужими, я для нее всего лишь братишка подруги, не заслуживающий внимания. Мне же, маленькому мужчине, она откровенно нравилась, хотя я не признавался себе в этом. Я был зачарован ее голосом, лицом и весь ее облик вызывал в моей душе ощущение праздника. Я робел перед ней, меня пугали ее красота, ее возраст, ее всегдашняя веселость, легкость в общении на грани развязности. Со мной она обращалась иронично, чуть насмешливо, я же прятал застенчивость за угрюмостью на грани грубости. Мои переодевания в корне изменили наши отношения.

Если раньше я нужен был Лене не больше, чем проехавшая мимо машина, камешек на дороге или севшая на ветку птичка: посмотрела – и забыла, то теперь, я это чувствовал, она нуждалась во мне. Она стала часто приходить в наш дом, и приходить ради меня, ко мне, и лишь во вторую очередь к Тане. И теперь они уже не секретничали в маленькой комнате, как раньше, а обсуждали свои сердечные дела при мне. Были случаи, когда они даже раздевались при мне до белья, примеряя наряды.

Разумеется, наше сближение произошло не от того, что Лена вдруг увидела в малолетке мужчину. Поклонников и воздыхателей у нее было достаточно и среди сверстников, и среди парней постарше, и я им был не конкурент. А вот таких как я среди ее знакомых не было. Я такой был один, и этим был ей интересен. Лена была девушка энергичная, инициативная, и она сразу же вошла в наш интимный мирок и преобразила его, вдохнув в него новую струю. Содержимое чемодана с Таниными вещами давно уже перешло в мое пользование. Но и у Лены осталось с подростковых времен много не доношенных вещей, которые она не знала, куда деть, и охотно отдала их мне. Уверен, что мой девичий гардероб был на много богаче, чем у любой девочки в моем классе, и любая из них мне бы позавидовала. Главное же – она раздобыла где-то то, чего нам больше всего не хватало – женский парик. Это сейчас в магазинах и на рынках полно париков, выбирай любой, а тогда этого не было. Одно время у женщин пошла мода на парики, но быстро сошла на нет. Вот такой вышедший из моды парик Лена и принесла. Парик был пепельно-серого цвета до плеч, и каких только причесок не выдумывали мои подружки! То сделают два хвостика по бокам, подвязав их большими бантами, то повяжут бант на макушке, то сзади конским хвостиком.

Именно Лена с самого начала решила, что у меня должно быть женское имя.

— Какое тебе нравится? – спросила она.

Я задумался: Света? Катя? Наташа? Вспомнилась девочка из книжки «Записки школьницы», которую я к тому времени уже прочитал (первой прочитанной мною книги).

— Галя, — ответил я, краснея.

— Вот и хорошо, будешь у нас Галочка. Галочка-скакалочка.

И с этого дня она меня иначе, как Галочкой, не назвала. Я сначала смущался, но потом привык и откликался спокойно, словно это было мое настоящее имя. А следом и Таня стала называть меня Галей.

Из-за Лениной болтливости моя вторая, тайная жизнь стала известна ученицам 10-го «Б», в котором они учились с Таней. И некоторые девочки захотели со мной познакомиться – разумеется, как с Галей. Я поначалу был недоволен, а потом смирился и даже стал получать удовольствие от того внимания, каким меня окружили взрослые девушки. Со мной обращались как с любимой куклой, наряжали, делали подарки — кто бусики, кто клипсы, кто духи, даже коллективно с восьмым марта меня поздравили открыткой. В мае, когда уже на улице было тепло, три девушки пригласили меня погулять в парк – при условии, чтобы я был в платье. Я отказался – в платье на улице было уже слишком.

Мама довольно долго не знала о моей тайной жизни, но инициативная Лена решила, что хватит таиться и пора все рассказать. Они с Таней поговорили с мамой, она сначала была смущена – уж очень необычная была ситуация. Были сомнения: не вредно ли это? Не отразится ли это негативом в моей будущей жизни? Потом вспомнила, как ее знакомая одевала до пяти лет сына девочкой. Теперь он вырос, женился, имеет детей, и ничего плохого с ним не случилось. После долгих колебаний она, наконец, решилась и однажды вечером сказала мне:

— Ну, так где там у тебя платье? Надень, я хочу посмотреть.

ЭПИЛОГ

Возможно, кто-то из читателей не поверит мне, скажет: так не бывает. Каждый вправе верить или не верить, я никого не собираюсь убеждать. Но не могу же я не верить самому себе. Как говорили древние римляне, бывшее не может быть не бывшим. Скажу больше – мой опыт не такой уж уникальный, благодаря интернету я знаю много историй, рассказанных трансами о себе, из которых можно сделать вывод о том, что у женщин есть потребность в феминизации мужчин. Согласен – не у всех женщин, как не у всех мужчин есть потребность переодеваться в женское. У кого-то из женщин эта потребность не развита, как бывает не развита сексуальность (что, кстати, не такая уж редкость), кто-то загнала эту потребность в подсознание, кому-то нужны внешние обстоятельства, чтобы потребность проявилась, — а кто-то и без влияния извне знает, что ей этого хочется, как хочется, например, орального или анального секса.

Сестра переодевала меня потому, что мечтала о сестренке, мама – потому что хотела дочку. А Лена, а девушки из 10-го «Б»? Несколько лет назад я встретил Лену в автобусе. Постарела, утратила былую красоту и бойкость, глаза уставшие, грустные. Спрашиваю: как муж? Махнула рукой, дескать, «Ох, не спрашивай». А потом посмотрела на меня вдруг помолодевшими глазами, такими же лучистыми, озорными, как тогда и, сказала: «А помнишь Галю? Галочку-скакалочку…» — и лицо ее осветилось улыбкой.

Как бы сложилась моя жизнь, если бы я остался хулиганистым мальчишкой, и не появилось мое второе «я» — Галочка? Кто сейчас это определит? Двоечник Колька Ефремов (или Ефимов?), я слышал, за что-то сидел в тюрьме, Сашка Максимов в драке получил удар по голове, долго болел и через несколько лет умер. Наверно, со мной бы подобного не случилось, я бы с возрастом остепенился, как многие хулиганистые мальчишки – а, может, и нет. Сестра, как королевич Елисей Спящую красавицу, разбудила во мне спящую аниму, и эта анима стала для меня как Мальвина для Буратино – занялась моим воспитанием и сделала то, что не удавалось сестре Тане.

Нет, я не стал женоподобным, я по-прежнему любил шуршать коньками об лед и стучать шайбой о борта хоккейной коробки зимой и пинать футбольный мяч летом. Я хорошо плавал, нырял, мог за себя постоять, но плюс к этому пристрастился к чтению и на всю последующую жизнь стал заядлым читателем, что в наши дни встречается не так уж часто. Став Галей, я понял то, чего не замечал раньше: после смерти отца маме трудно растить нас двоих, поэтому приходится подрабатывать, она устает, мало видит радостей в жизни, а тут еще я постоянно огорчаю ее своими двойками и шалопайством. Сначала мне стало стыдно, а потом я стал помогать Тане по хозяйству, и сейчас могу дать фору любой женщине: и квартиру приберу, и постираю, и обед сготовлю. С мамой отношения выровнялись, я перестал ее огорчать, мы с ней стали ближе. Она была просто потрясена, когда на родительском собрании в конце пятого класса классная руководительница меня похвалила и сказала, что я способный мальчик. В дневнике была всего одна тройка – по математике, но точные науки мне всю жизнь плохо давались. Зато было целых две пятерки, не считая пятерки по физкультуре – по литературе и по истории!

Как я теперь понимаю, я хулиганил, обижал девочек, воевал с сестрой потому, что в тайне завидовал им – их красоте, их нарядам, прическам и мстил за это: раз мне не повезло родиться девочкой, буду супермальчиком. Так бездарность мстит таланту за то, что бог не дал ему таланта. Сестра, сама того не подозревая, открыла железную дверь подвала, где томилась моя анима и освободила ее. Во времена моей молодости часто родители хулиганистого парня надеялись: вот пойдет в армию, там его приучат к порядку. У меня в одиннадцать лет была своя «армия», которой я благодарен.

Возможно, кто-то скажет: «Зато стал трансвеститом». Ну и что? Кому я мешаю, кому приношу зло или хотя бы неудобство? Вы вот, сильно устав или понервничав, сигарету в зубы или бежите в магазин за водкой, а я открываю заветный шкаф, где висят мои платья и юбки – я знаю, моя Галя всегда мне поможет, успокоит, приведет мое душевное состояние в норму, подарит радость, которая вам не доступна. Я, по-вашему, извращенец? А почему? Потому что мое поведение не укладывается в ваши представления о правильном, нарушает обычаи и общественные нормы? А кто доказал, что они единственно правильные? В двадцатом веке женщины сломали все представления о правильном и нормальном, стали носить мужские брюки, мужские рубашки, пиджаки, галстуки, кепи, коротко стричься, курить, освоили, мужские манеры – и что, мир перевернулся? Или, может быть, женщины утратили способность рожать детей? Я подозреваю, что, как двадцатый век был веком маскулинизации женщин, так двадцать первый будет веком феминизации мужчин, и, по моим наблюдениям, этот процесс уже начался и все больше набирает обороты. Лично я это только приветствую. Может быть, тогда, наконец, в мире исчезнут войны и люди перестанут убивать друг друга.

В заключение добавлю: моя жена знает о моих переодеваниях и помогает мне в этом. Долго я не решался ей открыться, пока однажды мне не помог случай… Впрочем, как говорит Каневский в конце каждой телепередачи «Следствие вели», «Это уже совсем другая история».