Все решено, — во весь голос воскликнул про себя молодой Шмулик, — Все решено, — просипел он, раскачиваясь как от зубной боли. Кончалось лето, кончались каникулы, но возвращение в училище, в такую, еще два месяца назад, родную его сердцу казарму не только не радовало, но попросту приводило в отчаяние — Шмулик был влюблен. Глупо, банально, как последний мудак, а главное безнадежно. Соседка Сара Мудазвон, которую он попросту не замечал целое лето, две недели назад явилась в баню в безумно розовых трусах, пышных настолько, что непозволяли к себе приблизиться и настолько воздушным, что едва скрывало предметы его чистейших мечтаний. После двух туров веникомахания он угощал ее водкой, она пила стаканами и ела огурцы и окончательно разбивала его сердце.
— Ах, вы от сантехников, разочарованно тянула Сара: она была против ебли, абортов и семьи.
— Как отличник, имею право запихнуть в самые ваши передовые части,- и наклонясь к нежнейшему пухлому ушку прошептал Шмулька, тая как масло в кармане,- В анальные.
Трудно описать огорчение Шмульки узнавшего, что Сара настроена и против этого. Сочувствовала она только его опухшим яйцам. Стоило только Шмулику от огорчения раскрыть рот как его оттеснили босяки, эти бесконечные студенты, слесаря, уголовнички… и за весь оставшийся вечер ему удалось увидеть разве что развившиеся трусы, разве что задранные ноги Сары. Уехать не объяснившись было немыслимо — это значило все потерять. От подобной мысли юный Шмулик взвыл как сирена. Он вспомнил как анонировали вокруг нее на бегу эти мерзавцы (да, именно мерзавцы!) Срулик и Вован, едва не кончая в свои кулачки и как Сара благожелательно шлепала их по яйцам и по задкам. Объясниться было немыслимо точно так же: сразу после ебли, а возможно и вследствие его у Сары сделались мигрени и она «не выходила». То есть не совершала ежедневных послеобеденных променадов в городской бардель, где каждый день сидел и дрочил в кустах, да что там сидел, дежурил Шмулик! Вяли листья и с каждым днем увядали не распустившиеся надежды. Дней до конца каникул и надежд оставалось все меньше, их можно было пересчитать по пальцам и каждый день Шмулик их пересчитывал. Hо что было всего хуже, — возвращавшегося с ничем из городского сада влюбленного ожидала мука уже ни с чем не сравнимая. «Hе выходившая » Сара тем не менее принимала на веранде его соперников, этих сопливых мерзавцев — слесарей, ежедневно (!) навещавших ее на правах старых знакомых. У Шмулика таких прав не было. Hо что хуже всего, из окна несчастного сантехнтка эта раздирающая душу картина в театральный бинокль была видна как нельзя лучше. Расфуфыренная Сара, с кокетливой повязкой на лбу угощала гостей самогонкой и играла ними в дурака на раздевание. К исходу дня душа нашего героя была окончательно изодрана а глаза полны слез. С первыми заморозками созрело в нем роковое решение. Поскольку жизнь теряла смысл, а еврей — сантехник находил это невыносимым, оставалось одно. Шмулик с трудом привыкал к этой мысли, но выбирать было не из чего. Да оставалось одно, но для этого нужны были две вещи: решимость и пистолет. Пистолета у еврея пока не было. Hехорошая мысль становимлась все хуже и все глубже заползала в неокрепшую душу обедневшего потомка рода Давидова. Дело в том, что пистолет был, но был у мужика его матери — депутата Фиалковского. С мыслью украсть (каково слово!) пистолет у хрена, еврей боролся до последнего, но в тот роковой день, когда он проснулся и увидел, что за окном серебрится иней решимости его почти уже не было предела. Заглянув на прощанье себе в душу, он нашел там последнее не угасшее еще желанье — протрахать Сару в зад. Сделать это по настоящему, то есть так как он себе это представлял, можно было, только в кавалерийском гандоне, но отсутствие денег не позволяли ему и помышлять об этом.
— И откуда,…. эта …. страсть к блядям, выругался он не хуже любого слесаря (Сантехникам никак не возможно, обойтись без изрядно крепких выражений, ибо в момент чистки унитазов, то и дело кусочки фикалиев плюхаются на твой фэйс. Прим. ст. наставн. Сантех.уч.) И что спрашивается может она найти в этой куче дерьма?- продолжал анонировать в одиночестве злополучный юноша. И тут
же , в его воспаленном мозгу, неясный как свет в конце разрушенного туннеля, блеснул ответ: когда бессердечная красавица так уж любит члены ёбурей, ему лучше всего прикинуться ёбурем.
И он прикинулся. Ветреная Сара ничего не заметила и до обеда все было так хорошо, так прелестно… Одним словом Шмулька оказался на седьмом небе. (Где же оказалась Сара, мы из скромности и в интересах воспитания юношества умолчим). Но ничто не вечно — пришел обед и стало ясно, что в доме совершенно не запаслись гандонами. Это однако никого на смутило и у Шмулика вытекла лужа несвежей вонючей спермы. Шмулик полизал её лобок, но мечты о сочных зеленых пастбищах развеяла бессердечная осень.
— Как мало мы знаем о сантехниках,- сокрушалась Сара.
Единственным человеком проявившим к нему хоть видимость сочувствия оказался Кабзон, поэт-ветеринар, выходец из помоек Одессы. Прежде Шлема презирал его за то что тот, исповедуя вегетарианство, бросал тем не менее на Сару недвусмысленно плотоядные взгляды. Теперь же принеся Шлемику из аптеки гандоны, он ласково трепал их по усатым мордочкам и приговаривал знакомые до боли слова:
— Hе горюй безумный жид, снова зелень оживится… и честное слово, лето возвратиться.
