Когда я был классе, наверное, в седьмом это случилось со мной впервые.
Мы тогда лыжами занимались, прямо после школы шли … брали свои спортивные сумки и шли на лыжах бегать, как будто, медом там было намазано.
А тренер наш, Федор Евсеевич, был мужик серьезный и строгий. Со трогостью ко всему относился, но особенно к урокам и оценкам. Видать, считал себя в ответе за нашу успеваемость, поскольку, большую часть времени, когда не учились, мы там с ним проводили, на лыжной базе.
Мужик он был простой и бесхитростный, и к контролю за успеваемостью тоже подходил без всяких там педагогических изысков. Раз в неделю, по пятницам, мы приносили ему дневники на проверку. Он просматривал содержание за последнюю неделю и назначал каждому свое из расчета два «тапочка» за каждую двойку или за каждое замечание о плохом поведении.
«Тапочки» — это просто. Спускаешь штаны до колен и ложишься животом тренеру на колено. Он берет в руки кед — это обувь такая была, с матерчатым верхом и резиновой подошвой — берет, стало быть, его в руки и лупит со всей дури по выставленным кверху беззащитным розовым ягодицам, которые ежатся и дрожат от ужаса.
Евсеич, как уже сказано, был мужик серьезный и, если уж за что взялся, на полдороге не останавливался и простой демонстрацией намерений не ограничивался. Иначе говоря, лупил он нас, как сидоровых коз, так что мало кому удавалось удержаться от позорного крика. А потому, из деликатности, экзекуция проходила наедине с тренером. Только ты и «тапочек» в комнате. Остальные лыжники сидели пока снаружи, ожидая своей очереди.
Был там среди нас один мальчишка, Олегом звали … Вот о нем — и рассказ. До этого случая я на него внимания особого не обращал — команда-то большая, а он такой был, из неприметных. Невысокий, щуплый, белобрысый пацан, ничего особенного, и голос такой тоже, тихий, детский еще (мы-то тогда все больше басом разговаривали, седьмой класс, как-никак, шестнадцать лет — такие маленькие мужички, а он отстал как-то, видать, ну, у всех же свое расписание).
А началось все с того, что он, Олег этот, «тапочек» заработал несколько, не знаю уж за что. Вообще-то, он нормально учился, хорошо даже, можно сказать, и поведением тоже не выделялся, так что, для него «тапочки» эти вновинку были. Пошел он туда, к Евсеичу, с дневником, этак, на отлете, как будто змею несет … а сам бледный — мне-то видно со стороны — и коленки трясутся. Я сперва значения этому не придал, дело-то житейское, уселся на лавочке неподалеку, думаю, подожду.
Времени много прошло — может, десять минут целых — пока он опять появился. Я уже и ждать устал, уходить думал, ну сколько я там буду сидеть в самом деле, правда? И тут смотрю — выходит.
Но идет как-то медленно больно. И морду в другую сторону отворачивает. Я — к нему, ты чего, мол, сколько я тебя ждать буду-то?! И тут вижу — он плачет! Старается сдержаться изо всех сил, потому и лицо отворачивает, пытается улыбаться, губы растягивает … а из глаз слезы катятся, громадные такие капли.
И так мне его жалко стало, что чуть сам не заревел, ей богу. Обнял парня за плечи, которые сразу трястись начали, мелко так, жалобно, отвел на лавочку усадил. «Ну ладно, — говорю, — чего ты? Все уже, типа, прошло»… А он, как это обычно бывает, когда утешают, наоборот, совсем разревелся. Прижался щекой к моей груди так, что майка насквозь промокла, и рыдает, как маленький. А я сижу, одной рукой его по голове глажу, а другой по спине вожу туда-сюда … она худая у него, спина-то, позвонки торчат, и вздрагивает жалко так, в такт его реву.
Сперва-то я ничего особенного не чувствовал, кроме, разве, неловкости … Все думал, ну вот как мы с ним завтра друг другу в глаза глядеть станем, после такого? Но рук не убирал, а наоборот даже, все как-то норовил невзначай его покрепче к себе прижать, сам не знаю почему. Ну, чтобы утешить получше. А он, видать, расслабился от такого, и тоже все жмется ко мне поближе. И вот чувстую я, с ужасом, что ТАМ внизу, где ширинка, что-то не то у меня происходит. Тесно мне там становится, в штанах, тесно и жарко.
А он в это время свою мордашку зареваную от груди моей отрывает и смотрит на меня большими мокрыми глазами снизу вверх. Смотрит и говорит шепотом, потому что голоса нет еще, после рева: «ты … — говорит, и голос прерывается, а я, как идиот, смотрю не отрываясь на его тонкую бледную шейку, без кадыка, которая сжимается и дергается от спазма в горлышке, и оторваться не могу, а рука моя, та, что раньше его по голове гладила, медленно так ложится на его тонкую спину и сползает по ней вниз, останавливаясь там, где начинаются штаны, не решается дальше двигаться, — ты … — снова начинает он, и глаза, уставившиеся мне в лицо полны надежды, — … не говори никому, ладно?»
«Ну конечно! — с жаром успокаиваю я, вздохнув с облегчением, черт его знает, что я ожидал услышать. — Конечно, я никому не скажу, не бойся!» — Я в этом совершенно уверен. Даже если меня пытать станут, как партизана-комсомольца.
Я снова кладу руку ему на затылок и осторожно прижимаю его голову к своей груди. Он послушно, как ребенок, подчинятся. С ресницы срывается и ползет вниз по щеке слезинка, и я осторожно снимаю ее большим пальцем, ощущая, как по всему телу будто проходит электрический разряд. И он тоже вдруг напрягается своим тонким туловищем и прижимается ко мне плотнее, и я чувствую мелкую-мелкую и частую дрожь его худых плечей. И закрываю глаза.
Он, наконец, отстраняется от меня, почти с силой отпихивая меня в грудь своими слабыми руками, как будто тоже чувствует что-то пугающее, и поднимается на ноги. «Я … пойду?» — говорит он нерешительно, как будто спрашивает разрешения. У меня нет голоса, и я только киваю головой. Теперь мой черед отворачивать лицо, и я отворачиваю. Он поворачивается и медленно идет прочь. Я смотрю вслед на его узкую спину покрытую тонкой маечкой, через которую проступают шарики позвонков, и мне кажется, что он шагает слишком медленно. Может быть, я должен окликнуть его, вернуть?
Я сижу на лавочке не в силах даже пошевелиться. Внизу, там, где было тесно и жарко, теперь мокро и липко. Черт подери, мне нужно срочно добраться до душа, пока никто не заметил!
Я хочу позвать его, чтобы он обернулся, чтобы снова увидеть его мордашку, мокрую, с дрожащим подбородком и растянутыми в фальшивой улыбке губами. Я кладу ладонь на свою влажную горячую промежность и начинаю двигать рукой вверх и вниз, все быстрее и быстрее …
(продолжение следует … если будут желающие)
