Студент из кромешной Сибири, приехал в Стольный Град за материалами для Самиздата, чуть не был » свинчен» с Арбата «бересой» (милицией), нашёл ночлег и убежище в комунне Хиппи, на окраине Москвы.
— Вот здесь перенайтуешься. Располагайся, на ивнинг пеплы прихиляют, сейчас здесь герла с бебиками.
Дверь за моей спиной щёлкнула замком Из крошечной прихожей шагнул в громадную пустую залу с единственной закрытой дверью (позднее узнал, что там, в махонькой комнатке весьхозяйский скарб:мебель, чашки-ложки, половики, «всё-всё туда утрамбовали и дверь заколотили»), других закрытых помещении нет » у нас ни кто ни от кого не прячется», сквозь пустые проёмы виднеется ржавь унитаза, край стоячей ванны, посреди пустого пространства залы — сооружение:
двери, когда-то прикрывавшие кухню, сортир, ванную установлены на ящики, застелены матрасами и окружены бордюром из маскировочной сети — по этому манежу ползают гугукая трое разновеликих грудничков. Ещё один жизнерадостный ребёнок девочка, в майке на вырост, о года полтора, носится на трёх конечностях по периметру залы, сшибаясь с монументальными, в мой рост, музыкальными колонками, студийным усилителем на стойке с дорогущим навороченным японским чудом — проигрывателем. Сглатываю слюну, вижу кучи виниловых «пластов», судя по фирмовым конвертам — немыслимых стоимости и качества. (Годом позже, с одним из этих хипарей, я очутился на Кавказе, на даче Юлиана Семёнова, и дочь Семёнова, подруга хипаря, ногой отодвигала гору видеокассет, приглашая нас в свой апартамент. Видеомагнитофон в те времен менялся на автомобиль, или на «однёшку» где-нибудь в Мытищах).
— Привет!
Оглядываюсь, кроме детей, в зале, на стене, прямо на остатках обоев, портрет Ленона, в проволочных очках, с гитарой. На противоположной стене — яблоко, зелёное, с брызгой крови на боку. Яблоки ведь не здороваются?
— Привет! Эй, хеллоу!
В зале ещё один ребёнок, девочка неопределённого возраста, в туничке неопределённого цвета, явно несовершеннолетняя,
Вывернув пяточки на коленки ( поза лотос?) сидит лицом к манежу, спиной ко мне. Из всей мебели в зале — армейские одеяла , прямо на полу. И пацифики, круг с лапкой голубя внутри. И следы обтаявших свечей на подоконнике, догоревшие до конца спички на жестянке… .
Почему-то вслух напеваю:
«Вот горит звезда моя субботняя,
Равнодушна к лести и хуле..,
Я одену чистое исподнее,
Семь свечей расставлю на столе».
От манежа, в тон мне, доносится:
— «Барух Ата, Адо-най,
Эло-Эйну, Мелех
Аолам Ашер Киджану..»
А почему в Москве свечи зажигают на 22 минуты позднее, чем в Иерусалиме?
Наши все на аске, к вечеру, может, вернутся. А у тебя похавать есть чего?
У меня было. Здесь же, на полу, распотрошили остатки моего дорожного пайка, а пакет молока отправился на кухню, кипятится для чилдров.
Пищевая кома ( кто знает — поймёт) овладела мной, опять-таки двух суточное бессонное мотание в вагонах.
— Если не в стрём, собери одеяла и ту слип.
На последних крохах сознания стягиваю с себя одежды, сгребаю пару одеял к стене, укутываюсь третьим, последнее что вижу, проваливаясь в беспамятство, — сосредоточенное лицо странствующего годовалого ребёнка, переваливающегося через меня, и девочку, что кормит из бутылочки чилдренят в манеже.
Просыпаюсь от света Луны, слепящей во всё не зашторенное окно. В этом же свете обнаруживаю манеж с живописно спящими детками, а около манежа на паре одеял, спящие фигуры: три девушки, два парня, обнявшиеся, скорчившиеся, укрытые только собственными хайрами.
Стыдно то как! Я же у них одеяла спёр!
Укрываю всех всеми своими тремя одеялами, дополняю собой композицию. Ближайшая ко мне, похоже та самая девочка, что сидела с детьми. На боку, в позе эмбриона, с прижатыми к животу коленками. Облекаю её сзади собой, поджимаю свои колени под её. Постепенно чувствую, как отогревается моим теплом её худенький задик, как оживает её спинка. Касаюсь рукой её бедра, колючие пупырышки холода исчезли, гладенькая, тёплая кожа. Чуть осмелев, поднимаюсь рукой вверх: под туничкой — ничего, до голой попки. Чуть выше плотной дырочки пальцы натыкаются на липкую щелку… .
Помедлив, осторожно, боясь натолкнуться на преграду, ввожу в щель пальчик. Палец беспрепятственно проваливается в плотную глубину… Касаюсь, где-то там, выступающего уплотнения с ямочкой по центру. Извлекаю пальчик, осторожно, что бы не разбудить, поднимаю руку, палец пахнет утренним морем и такой же солёный. Снова спускаю руку под одеяло, высвобождаю свой кончик из плена трусов, мысль — просто поводить напряжённой головкой по щелке, не более того. Чувствую на стержне кончика чужие (её?) пальцы, член охвачен ладонью, а пальцы волнообразно перекатываются ( как доярка по коровьему соску).
Немедленно окостеневший член направляется той же рукой и вязко погружается, погружается, упирается в горячее дно. А далее начинается чудо. Какими-то неведомыми мышцами кончик то обжимается, там, внутри, то расслабляется по всей длине. Я лежу недвижим, она — не шелохнувшись — всё таинство свершается внутри неё. И я чувствую поднимающееся жжение, где-то от пупка к крестцу, слышу звон колоколов в висках. Жжение распространяется на весь живот, спускается вниз .. . Начинаю отодвигаться, извлекать. Пальчики впиваются мне в ягодицы, тянут на себя.
— Донт муве, донт екстракшн..
Я и хотел бы — не могу экстракшн — вновь и вновь огонь охватывает мою поясницу, живот, органом звучит в висках, и, через всего меня, выстреливает там, внутри неё. Замечаю, что её палец проник глубоко мне в попу, касается там чего-то, и послушно этим касаниям моё возбуждение вновь и вновь заставляет меня изливаться и изливаться на горячую упругую стенку, в которую я упираюсь всем своим весом. И за грохотом собственного сердца слышу:
— Нельзя проливать мимо. Онан наказан за пролитие на землю.
Обнимаю её, прижимаю к себе. Целую за шейку. Под угловатым затылочком. И … вырубаюсь.
Пробуждаюсь от Солнечного света. Я один под кучей одеял.
С детьми возится высокая кареглазая девушка.., в джинсах из дырок и честной мужской рубахе, без пуговиц, завязанной узлом на животе.
— Привет! Есть хочешь ( ещё бы!). Тебе каши оставили.
Просяная каша с сушёной рыбой — не еда, мечта! Чувствую себя на берегу Галилейского моря, котелок над догорающим костром, Андрей с братьями сеть тянут.
— А чего у меня тушенку не взяли, ещё ведь две банки?
— Это, а мы мясо не едим, да и вообще она — свиная. Как-то сварили с мясом, — потом двое суток проснуться не могли, такая тяжесть навалилась… (Улыбнулась) Меня зовут Суоми. Это, потому что, я из Хеосан радио Суоми. А это тебя урла с бересой свинтить с Арбата собирались? С нашей Соней ты уже знаком, Хайфа, Университет, статьи, андеграунд и всё такие дела. Остальных увидишь. Я сейчас с бэбиками занимаюсь, присоединяйся.
На проигрывателе крутится винил:
Кам тугэзэ
Пойдём вместе,
Пойдём вместе за Солнцем
Мы купаем младенцев, переодеваем их, кормим, она разговаривает с грудничками на трёх языках одновременно — и они её понимают! — Осмысленно смеются, улыбаются её поговоркам, кувыркаются на её руках.. Её смуглая грудь ( и это — белоснежная финка?) так естественно прыгает в расходящейся на груди рубахе.. А у меня даже ни разу не сбегает на плите молоко!
Свободно бродячий ребёнок Саша аккуратно напрудила на моё ложе — что. Саня — сан-техник, краники прохудились .. простирнутое одеяло сохнет над плитой.
А у нас в семье ещё есть ребёнок Славянка, она на Арбате всех художников папами зовёт — у всех её портреты выставлены.. такая арбатская звезда!
И так не хочется думать, что придётся покидать эту квартиру, где над раковиной пласт поролона ( из дивана) с воткнутыми в дырки расчёсками, где нет ни одной двери и одна на всех кастрюля.
Как я ждал вечера, встречи с моей маленькой Соней, чью худенькую спинку я обнимал и грел этой ночью и чья крошечная щелка, нежданный и незаслуженный мною дар — приняла в себя всего меня, без остатка !
Но как же пришлось мне топтать ногами свои собственнические рефлексы, когда мою(!) долгожданную Соню вечером внёс на руках, не отрывая своих губ от её ротика, какой-то олдовый мэн с индейской шевелюрой под плетёным ремешком, и, нырнув под одеяла, укрывшись с головой, они ласкали друг друга прямо под ногами ни чуть не смущающихся прочих обитателей комунны.
Играл «Квин», ртутный мальчик Фредди Меркьюри рассыпал жидкое серебро своего голоса: » Слёзы ангелов, летящих с неба».
И я, сам стоя под струями душа, тёр мыльной мочалкой спинку девушке, только что, семь минут назад, переступившей порог этой квартиры. Просто зашёл в без дверную ванную комнату и взял из её рук мочалку. И намыленные груди скользили в моих ладонях и её длинные волосы текли меж моих пальцев, а её глаза вишенки улыбались мне со скуластого, восточного лица.
И кто-то объяснял мне:
— Колёса всякие, паль — это, знаешь, власти подставу такую делают, что вот мол, хиппи это значит наркотики и всё такое. Только мы ведь, за просветлённое сознание, а трава всякая, дурь — это ведь дурь и есть.. какое там просветление, так же и водка с пивом, табак..
— Иога?
-Йога — это брат, пойми, кислородное голодание мозга, все эти асаны, позы, это всё для прижимания сосудов, кровью мозг снабжающих, мозг голодает — отсюда галлюцинации, видения, все эти йоговские сидхи — это, по сути, травматические галлюцинации. Тебе, брат, это надо?
Да, конечно, ты прав, нас закручивают и закручивают, давят, а всякие подставы, где и нарки, и йоги — их всё откручивают и откручивают, послабляют. Властям с ними удобнее, понятнее.
А нас власти боятся, не любят. Потому что, мы и есть их «коммунистический идеал». Н, у нас нет ничего своего, никакой собственности вообще. И даже нет естественной собственности: муж у жены, жена у мужа, у них дети — а у нас всё общее, каждый муж — муж каждой, и каждая жена — жена каждого, и все дети — наши общие дети. Власти чего добиваются: роста производительности труда- что бы росла прибавочная стоимость. Зачем властям отнимать у людей прибавочную стоимость? Ну, часть вернут обратно как социальные блага, а остальное? Как распорядятся «партейные» отнятой прибавочной стоимостью? Вот мы и не производим прибавочной стоимости, не содержим этот партхозактив. Так с чего бы ему нас любить?
Опять же, какая цель бытия партхозактива — готовиться к войне за мир во всём мире ! А у нас:
«Делаем любовь, а не войну!
Стругаем не пушки, а детей».
Противоречия, брат, властями не переваримое.
А потом я лежал на спине, прямо между музыкальными колоннами, врубаясь в божественные гитарные запилы Джимми Хендрикса, а на мне, сидя верхом, каталась на моих яйцах зеленоглазая фея, при каждом запиле так вжимая мои яйца в мой живот, что я без конца раз истекал яростным восторгом и сладким умиранием.
А потом был сон, все вместе и приведший меня сюда парень говорил
— Ну. вот, если сильно уж там тебя припрёт, ты нырнёшь там, а здесь вынырнешь.
Кто-то из девушек:
— Мы скоро в Крым сорвёмся, не в Коктебель, там летом стрёмно, вот в мае, или в сентябре, а мы на Яйле, там деревня заброшенная, вода, сад, там так тихо. Ты с нами?
Я засыпал и просыпался.
Герла у детского манежа пела колыбельную на совсем непонятном языке, там, в далёких 70-х мне почудилось что-то бредовое:
— Мы удвоим ВВП, ВВП, ВВП !
— Мы удвоим ВВП, ВВП, ВВП !
Как же — удвоим! Простонало у меня в животе, истоптанном Зеленоглазкой..
В окно вступала Луна. Время остановилось.
