Вы поверите сегодня, что летом холодно? Да, после нынешней московской жары и смога? Холодно в июле, да ещё и в Крыму? Такое было лето: моросящий дождь, холодное тяжёлое море, сырой ветер треплет обрывки, крутит хлам по нескончаемому пляжу, г. Саки . Озеро, дамба до горизонта, плещется в квадратах горькая вода, налипает бурой, цветов побежалости, пеной.
Озеро переходит в болото, болото уходит под асфальт улиц, стоит вровень с полом в дырках общественных туалетов, через каждые двести метров натыкаешься на эти сооружения из побелённых блоков крошащегося ракушечника и хлипкими, прогибающимися досками пола. И весь город из этого ракушечника, и заваливающиеся ( болото внизу) глухие заборы, и весь «частный сектор».
Сухо в центре города, да в парке Санатория, двух санаториев: монументальные — «советик ампир!» лечебные корпуса Воинского санатория им. Академика Бурденко + и, попроще, женского гинекологического лечебного санатория. Санатории доминируют в городе. И колясочники. В кафе, на улицах, по одиночке, группами, виновато улыбающиеся , извиняющиеся лица — тех, кто в колясках, — и сосредоточенные, или напротив, нарочито оживлённые — тех кто катит коляски. До сих пор, как вижу эту извиняющуюся улыбку или слышу шумный оптимизм сопровождающих — сердце сжимается+ Господи, за что?
В колясках девчонки. Как на подбор красивые, высокие, стройные, длинноногие. Коляску катит ( редко-редко) парень, чаще сверстница — подруга, обычно — мать. Прокатились, встретили мой взгляд извиняющейся, приклеенной улыбкой+ и повис шлейф запаха. Сломан позвоночник, полное постоянное недержание, преющее, гниющее от этого тело. Не придуманы ещё памперсы и прокладки, не было ещё дезодорантов, наивные попытки «перебить» одеколоном, духами.
Это — спортсменки, гимнастки, олимпийские надежды.
Помните слёзы Ольги Корбут потерявшей медаль на Чемпионате? И не знаете о рыданиях матерей над дочерьми — мгновенно потерявшими ВСЁ ещё до олимпиад, чемпионатов, состязаний — на тренировках: о брусья, о перекладину, о бревно — мгновенно ломается позвоночник , ради ультра сложности выступления, ради элементов «ультра си» — ради Престижа СССР и руководящей Коммунистической Партии. Слава Советскому спорту, самому массовому в Мире!
А парни? Да их в Саках полно.
«Закарпатский лейтенант,
На плечах твоих погоны.
Словно срезы по наклону
Свежеспиленно кровят.
А ведь были два крыла,
Да недавно отпилили,
Ослепительные крылья,
Лебединого пера».
Не в форме они в колясках, в гражданском, больничном, и катит коляску — подруга+ Точнее — жена, единственная, законная. Не выпустят из Училища в загранкомандировку, да и звания внеочередного не присвоят, если не успел ещё курсантом вступить в ряды КПСС, жениться и родить ребёнка. Три обязательных условия карьеры. Жена и ребёнок остаются в СССР — заложниками. Ещё вечность до полыхающего Кавказа, ещё не помышляют о штурме дворца Амина. Но назовите мне хотя бы один единственный год, когда не гибли, не калечились юные советские лейтенантики за торжество интернационализма и победу национально-освободительных движений по всему » третьему Миру» ?
И нет оптимизма в глазах жены. Не вырастет маршал из её мужа — лейтенанта. Пенсии по инвалидности как раз хватит на одну — две пол литры водки в день, на всю оставшуюся жизнь в 10 квадратных метрах комнаты в воинском общежитии.
» Он бьёт её с утра напившись.
Свистит его костыль над пирсом.
И вопли женщины седой+»
Всегда и во всём виновата женщина, только из-за неё поехал он в эту грёбаную Анголу.
В санаторной палате — 8 коек. Не казарма, но «травят» о том же — о бабах. Что первое приходит в голову юному коммунисту очнувшемуся среди бинтов и капельниц?
— Как Он у него теперь — сможет?
И жгучая, неодолимая потребность проверить, испытать. Видимо где-то, на биологическом уровне, по Закону Сохранения, последние жизненные силы отдаёт организм на продолжение рода. Сколько фильмов и сериалов ( да тот же «Штрафбат»!) о неземной любви выздоравливающего бойца и санитарочки или мед. сестрички. Только бойцы поступают и выписываются, а сестрёнки всё те же, и прибавляется шрамов на их сердечках с каждым расставанием.
И Партия учла. Партия всё учитывает.
На одной территории с лечебным воинским санаторием г. Саки построили корпуса женского гинекологического лечебного санатория.
Со всего СССР в г. Саки привозили девушек лечиться ( от бесплодия, главным образом) грязью Сакского озера, морским воздухом и гулянием по парку. И только невысокий бордюрчик из подстриженного вечно зелёного кустарника отделял измученных домашними склоками и вечными попрёками свекрови, впервые вырвавшихся от глаз соседей и родни, девчонок — от парней из военного госпиталя.
Но мне, почему-то, за две недели не улыбнулось с кем — либо познакомиться в прогулках по парку. Все мои «однокашники» весь день жили ожиданием вечера, когда внезапно, обвально рухнет на парк крымская ночь. Без сумерек, без перехода от света к темноте, будто упадёт непроницаемая бархатная штора и укроет всех ото всех.
А я только решился сходить вечером в центр города, в кафе «Планета». Почему? — Не знаю, судьба. Сижу за столиком. Пустующее помещение. Отдыхающие отужинали, местным жителям — как бы и не за чем. Проигрыватель заиграл «медляк». Две три пары поднялись перетаптываться обнявшись. И я был приглашён на танец дамой. Высокая, моего роста девушка в платье (Не смейтесь! Фильм «Зигзаг удачи видели» — кто возьмёт билетов пачку..водокачку?) — верх моды того дня. Чулки с резинками ( время колготок ещё не настало). Мелкие белые кудряшки
» Душнеет в зале, как в метро,
От пергидрольных локонов,
И села, и сняла пальто,
И выбрала бефстроганов»
Нет, не пергидрольные: родной белый цвет (!) — единственная по моей жизни натуральная блондинка! И перламутровые пуговки на блузке.
Медляк отыграл, сидим за моим столиком. Бефстроганы как в песне, 1 руб. 20 коп. порция. Шампанское? — Конечно! Советское, медальное, с чётким вкусом дрожжей и кусачими пузырьками газа, 5 руб. 12 коп. ( Смешно? А у меня на всё про всё до конца путёвки осталось 60 руб.) К счастью, совсем не для того, что бы покушать -попить за мой счёт, приходила Александра в вечернее кафе. Второй раз за эту неделю. Это ей там, в родном Челябинске подсказали, что знакомиться надо в кафе, только «присмотрись сначала, что бы не прощелыга — ли какой, оберёт до нитки» !
И мы шагнули из мерцающей цветомузыки кафе в крымскую ночь. И губы нашли губы ( благо наклоняться не надо) прямо за дверью кафе. И пальцы мои воевали с перламутром пуговок уже в 10 шагах от кафе. Рядом — свет и шум центральной улицы, здесь — извёстка высокого крошащегося за её спиной забора из ракушечника и полная темнота, и никак не поднимающееся выше бёдер платье и её руки то ли помогающие, то ли мешающие, и шёпот:
— Ну не так, ну не здесь+
Идём в темноту, под ворчание собак за заборами, вглубь улиц, переулков под кронами (каштанов?) и ни одной скамейки или тумбы, пока не натолкнулись на навес автобусной остановки. Последний автобус ушёл из Саки днём, первый прибудет утром. И платье наконец-то поддалось ( треснуло?) поднялось, открывая резинки чулков, засветились трусы — с новой преградой — врезавшейся в тело резинкой.. , и шёпот, который не слышу. Не понимаю ни слова. Всё заглушает грохот колоколов в висках. ( Однажды прочитаю «Шум и ярость» инстинкта).
А затем меня вдруг понесло через остановку, швырнуло о стенку, бросило об асфальт. Последнее, что видел вспыхнувшая электросварка в глазах. (Иногда спрашивают — на что похожа боль? Отвечаю — это, как смотреть на электросварку, близко и без щитка.)
Что это было?
Первая и последняя в моей жизни попытка «по-гусарски». По-гусарски, гусарской куклой, по-офицерски — это всё одно и то же, о чём без конца обсуждали в курилках и где придётся более опытные товарищи — единственно достойная советского курсанта и офицера поза первого знакомства с дамой сердца: Он, точнее вы и Он, стоите в самом романтическом уголке тенистого сада, неспешно целуетесь с ней, беседуете о стихах поэта Э. Асадова и её производственных успехах, неожиданно вы замолкаете и, повинуясь внезапному чувству — голосу вашего ( и её) сердца, — подхватываете своими могучими руками за нежную её талию и возносите её трепещущее тело на воздух, вверх перед собой , слегка наклоняя и отстраняя от себя — ноги и руки её инстинктивно разлетаются в стороны, и вот тут, в этот откровенный момент, следует проявление вашего гусарского мастерства: в это мгновение, вам надлежит с ловкостью старого Кио одновременно обнажить её тайну тайн, пользуясь неожиданностью ситуации ( проще оттянув в сторону трусы с её промежности, или — в экстазе — прорвав их там), выпустить на волю вашего красавца (а для этого, помня завет Кио — в фокусе главное подготовка — пуговицы на вашей ширинке уже расстёгнуты, ремень распущен, а ваше «дезабилье» либо заранее не одето, либо снято).
Далее вы опускаете, усаживаете вашу подругу обнажённой промежностью на вашу Гордость, и Он сам находит путь в её заветную пещерку. Далее — по ситуации. Или вы охвачены за плечи и шею её руками, ваши чресла объяты её бёдрами, а губы ваши слиты в поцелуе, либо — в этом случае вы продолжаете держать её отклонив от себя, ладонью под попу, другой ладонью, вытянутой руки, страхуя её за талию, а она, восхищённая вашей доблестью, лупит руками воздух и в восторге сообщает всей окрестности о вашем мужестве и упорстве.
В том и другом случае, вы мощными движениями таза подбрасываете и подбрасываете её вверх, а Ньютон с Галилеем возвращают и возвращают её вниз, и с каждым разом ваша плоть всё глубже и глубже проникает , пока всё не взрывается и небо с землёй не сливаются в единое целое. И комсорг спешит готовить в стенгазету сообщение о скорой комсомольской свадьбе.
Это в теории. А на практике, спеленатые скатанными на бёдра трусами и узким платьем, задранным на пояс, её 82 кг., поднятые мною на еле зажившую мою грудь, понесли меня по асфальту остановки, за что-то зацепился ногой+
— Живой, нет? Ты живой, нет? Ты встать можешь, нет? Ну, можешь?
Я сажусь, пытаюсь вздохнуть сквозь боль в груди. Её руки ощупывают меня, тянут вверх. Бредём по улице.
— Господи, как я испугалась, как испугалась! Здесь столько на колясках! Представляешь, их прямо в кафе закатывают, к столику ставят, такие девчонки! И мужики тоже! А одна — совсем ребёнок, представляешь, её руки в кольца продёрнуты, такие гимнастические кольца, сама держать руки не может. Представляешь, совсем ребёнок ещё, руки в кольцах вис-я-я-т, а её с ложечки корм-я-я-т.
Сцеловываю льющиеся слёзы, успокаиваю поцелуем рыдания: то ли по искалеченной девочке-гимнасточке, то ли по моему воскрешению. Дошли до санаторного парка, под окнами её корпуса делаю ещё одну робкую попытку, на скамейке, в миссионерской позе, но мельтешение теней за освещёнными окнами и голоса, совсем рядом, не способствуют.
А утром, после завтрака, мы сбежали с процедур на пляж. Холодный и сырой. Откуда-то доносится дымок с запахом жаренных мидий, где-то за камышами голоса, смех: там дегустируют местное «плодово-выгодное» и » розовое крепкое» — шедевры Соввинпрома, там весело.А мы шагаем по укатанной прибоем полосе песка, и я слушаю ту самую историю жизни в промышленном Челябинске, о «тракторном» заводе, о муже-инженере и свекрови, и «пять лет — и ни одного залёта», а у него, когда в армию уходил, девчонка была, она ему дала перед самым его уходом, а сама ждать не стала, аборт сделала, — то есть у него всё в порядке, значит это я — больная, а у меня все анализы хорошие, вообще ничего, меня врач сюда и отправил, а медсестра в кабинете мне бумаги заполняет да и говорит, что вот, может, с лечения и вернётесь беременной, а он там, в коридоре ждёт, за дверью, я ей: что же вы врачебные тайны-то выдаёте, а она: у нас двери хорошие, там ничего не слышно… . А я как дура все дни на процедурах, на гимнастике — все уже перезнакомились, а я всё как дура, а время летит.. . Сейчас, днём, в палате никого, вообще никого — все с хахалями, одна я на кровати книжки читаю.
— В палате — никого?
И мы побежали.
В палате не было никого, четыре или шесть коек в живописных тряпках, девичий шурум — бурум. Полотенцем связали ручки двери, задёрнули шторы. О, эти кроватные сетки, прогибающиеся до пола под тяжестью двух тел.
Я в жизни не знал, что такое блондинка, не знал какой молочно белой может быть кожа, как прозрачны сквозь неё голубые жилки. Какой алой становится розовая, без следов пигмента, девичья щелка и какие прозрачно — бесцветные волосики пушатся вокруг неё. Это розовое, непробиваемо затянутое колечко попки, и розовые сосочки на груди, что умещается в четвертинке моей ладони. Не знаю почему, никогда раньше не слышал, не читал, — стал целовать эти сосочки, белоснежный животик, розовую щелку — нежась исцарапанной бритвой щекой в невесомом прозрачном пуху вокруг неё. И вдруг — дрожь , какая-то подбрасывающая пульсация — и щелка из розовой стала ярко алой, и яркая алость залила треугольник от плеч до межгрудья, и пунцовые сосочки вытянулись вверх.
— Что это? Что это было?
— Не знаю, наверное, ты кончила !
— Я ???
А в дверь уже торкались.
Сколько же дней так прошло? Наша палата — с завтрака и почти до обеда, потом — почти до ужина, а затем — ночной парк и берег моря , и дамба через озеро, со стеллажами деревянной тары с сохнущей солью.
Только ещё раньше, ещё до встречи в кафе, я договорился с приятелями о поездке на ЮБК ( Южный берег Крыма, — к солнцу и тёплому морю, от холода и грязей г. Саки). И время пришло. Последний «утренник» в «нашей» палате, мой чемоданчик собран, рядом с её кроватью. Кто-то заглядывает:
— Отъезжающие! Автобус пришёл.
Ещё есть полчаса. Да пока все соберутся, погрузятся.
Бегу. Ту — ту. Автобус ушёл.
Возвращаюсь к ней.
— ЮБК ему, моря тёплого! А тут столько удовольствия! Да кто бы подумать-то мог, — сколько! Да если бы я раньше знала! Ведь пять лет проспала со своим! И свекровь — дура.
Осень и зиму мы переписывались. Мне — до востребования, ей — на вымышленную фамилию, на адрес общежития техникума. Помните, при входе почтовый ящик на стене? С ячейками под буквами А. Б. Д. Л. — в каждой ячейке письма на фамилию с этой буквы. Пару раз звонили друг другу. Зал междугородного переговорного пункта:
— Челябинск, кто заказывал Челябинск, пройдите в третью кабину.
Ничего из её крымского лечения не вышло, она считала, не на те дни пришлось, поздно. Поедет в гости к маме, в Средне -Уральск, а на самом деле прилетит ко мне — только время надо точно рассчитать.
И вновь невезение. Она прилетела, но с опозданием, драгоценные три «опасных» дня прошли в Аэропорту, где-то на Урале, ожидали пока метель не стихнет. И полетели все мои квартирные заготовки. Срочно взял ночное дежурство в лабораторном корпусе.
Это не мною было придумано и не для этих целей. Бывало народ поддаст — и нельзя ни на люди идти, ни домой — для такого случая в ограждении был проделан проход, а в ( не смейтесь!) секретной лаборатории органического синтеза был пост ночного ( суточного) дежурного — химика. Лаборатория — секретная, с глухим отдельным ограждением и КПП на входе, а внутри, в коридоре ещё и тамбур, закрывающийся изнутри со смотровым окошком в двери, и очень ограниченным списком лиц, имеющих право на посещение лаборатории, особенно ночью. Предполагалось, что пока в тягах ( вытяжных шкафах) булькает синтез, идёт многосуточный, секретный процесс, ночной дежурный сидит за столом, записывает в лабораторный журнал показания приборов и бессонно бдит шпионских происков.
Реально: лаборатория на 1-м этаже, железная бочка под окном, окно изнутри приоткрывается — нырк , и ты в лаборатории. Можно круглые сутки «бухать» с дежурным, играть в кости (карты, нарды) или просто отсыпаться. Для этой цели на четыре стула укладывается дверь, снятая с петель, поверх — матрас, заботливо припасённый предшественниками и днём спрятанный в огромном тубусе. Одеяло — войлочное противопожарное одеяло — сегодня ему бы цены не было: мягкая белая натуральная овечья шерсть.
Встречаю такси с Сашенькой (из Аэропорта) на ночной остановке. Прикрываясь от ветра пробиваемся по заметённой тропинке через лес к лабораторному корпусу, обходим, пролазим в ограждение. Собачий нос тыкается в мою ладонь. Лайма. Сколько ей скормлено пирожков с ливером и выпоено молока (того, что нам давали «за вредность») её щенкам! Знакомлю с Сашенькой, ворчит, но всё правильно понимает. Бочка. Окно. Дома! Лабораторными халатами зашториваю окно. Кипит чай на плитке. Припасы на столе. Постель готова.
— Туалет? С Аэропорта терпела.
Туалет, конечно, есть, за дверью, перед тамбуром, но так не хочется открывать эту дверь. Есть эксикатор — большое толстостенное стеклянное ведро с притёртой тяжёлой крышкой. Это наш туалет на все сутки. Щёлк выключателем, смешок, звон струи о стекло. И уже не до пирожков и стаканов на столе. Светает. Пирожки, булочки всё съедено, чаю напито — на пол-эксикатора. Снова сумерки. Ночью — самолёт.
— Так бы и не улетала. Ну почему дома всё не так ?
Такси подъехало к остановке. И снова письма и телефонные переговоры. Может прилететь в апреле, по времени самое то 7-го апреля! Жду 5, 6, 7, 8, 9 -го. 10 — на междугородном телефоне.
— Челябинск — пятая кабинка.
— Нет, не полетела. Теперь не надо. Потому, что беременна. Да, от него. Свекровка через знакомых из деревни новое лекарство достала — коровам колют, перед случкой, для яичников. Мне как вкололи — я чуть не умерла, зато сразу и понесла.
В январе я вновь звоню. Молчание в трубке.
— Как дела ?
— Хоть в петлю.
Родила. Верой назвали. Родилась с гидроцефалией мозга.
Я к маме переезжаю, в Средне — Уральск.
Все последующие мои письма вернулись ко мне невостребованными.
Пытался найти её в «Одноклассниках» . увы, впрочем я так и не узнал её девичьей фамилии.
«Девочка, ребёнок совсем, в кафе, в каталке, руки в кольца продёрнуты, вися-я-т, а её с ложечки кормя-я-т …»
