Я с наслаждением втянул ноздрями напоённый весной воздух. Боже, какое благолепие! Конец апреля, птичий щебет, нежная зелень на деревьях… И канонады больше не слышно. Мы в глубоком тылу, хотя это и кажется странным. Да есть ли она вообще, эта война? Неужели где-то всё ещё идут бои? Скоро, скоро додавим гадов. Но для нашего отдельного сапёрного батальона всё ещё только начинается. Сколько её, невидимой подземной смерти, вокруг. И сколько времени она ещё будет о себе напоминать…
Вчерашний случай со старшиной Ивановым не выходил у меня из головы. Как же так, где справедливость? Лучший сапёр части, голыми руками перекопавший пол-России и пол-Европы, разминировавший мосты, дороги и заводские корпуса, подрывается средь бела дня на какой-то дурацкой пукалке, сделанной из ручной гранаты! Наши армии уже Берлин в кольцо взяли, на Эльбе с союзниками обнялись, а Василь Григорьичу вместо наград и почестей – фанерная звезда и похоронка безутешной жене… Народ взвинчен – какого чёрта! Бургомистр сам не свой, понимает, чем дело пахнет. И тут объявляется эта белокурая бестия с целым ящиком наших же РГ-42! С консервами она их, видите ли, перепутала. Ну-ну, будут тебе консервы…
Пока я обходил посты, солдаты развлекались с задержанной немкой. Взялись за неё крепко. Два часа фройляйн безудержно насиловали в перед и зад, натянув на голову противогаз – в боях эта штука не пригодилась, зато отлично заглушала крики. Затем, утолив жажду плоти, скрутили её ремнями в тугой клубок, притянув колени к груди и примотав руки к лодыжкам, после чего, просунув хобот противогаза между ног, вставили его – я сначала решил, что в самый срам, но нет, всё оказалось ещё хуже… Плотно сжав гофрированный шланг ягодицами, ошалевшая от боли и удушья немка с мычанием каталась по полу, подгоняемая пинками солдат, затеявшими играть ею в футбол.
— Отставить! – прервал я дикий матч, едва войдя в казарму, — Кто вам позволил забирать арестованную из камеры?
Взвод нехотя расступился. Я подошёл к лежащей девушке и первым делом выдернул шланг из её жопы. Потом сдёрнул маску. На потном перепачканном лице юной немки застыло выражение такого животного ужаса, что даже мне, бывалому бойцу, стало не по себе. Хватая воздух ртом, она что-то прохрипела и, зловонно отрыгнув, сблеванула коричневой жижей прямо мне на сапоги.
— Нахлебалась говнеца-то! – ехидно ухмыльнулся ефрейтор Мамаев.
— Так молофейка в зад для бабы хуже пургена, – со знанием дела пояснил сержант Дидух, — Они с этого завсегда дрищут.
— Вы идиоты! – повернулся я к строю, — Ей же отсилы шестнадцать лет!
— А ебётся, как кошка, — мечтательно зажмурился молодой сержант.
— И дойки, как у взрослой тётки.
— Чулки фильдеперсовые! – подхватили из строя.
— Ну и что, что чулки! – вскипел я, — Вам волю дай, вы скоро на маленьких детей бросаться начнёте…
Сержант Дидух побагровел в ответ.
— Да? А когда немцы мою сестрёнку в сорок первом… всем взводом… а потом штыками… – небось, возраст не спрашивали?!
История гибели семьи Дидуха была мне хорошо известна. Да и остальные бойцы почти все потеряли своих близких в оккупации или под бомбёжками.
— То, что она немка и развита не по годам, не даёт вам права… эх, да будто вы сами не знаете! – досадливо махнул я рукой, принимаясь распутывать ремни, — Ладно, потом поговорим, футболисты хреновы… А пока уберите дерьмо и молите Бога, чтобы обошлось без триппера! Комсомольцы, блядь… Герои войны…
Когда пленную перестало рвать нечистотами, я оттёр ей лицо тряпкой, велел собрать разбросанную одежду и лично повёл на гауптвахту.
— Warum? Warum?! – трясущимися губами шептала немка, — За что?
— Тебя поймали с оружием, фройляйн, — объяснил я, сбавляя шаг, — А у них вчера товарищ погиб… Ты ещё легко отделалась.
С трудом ковыляя ногами в изодранных чулках, она кое-как добрела до ограды гауптвахты. Прежде чем вызвать дежурного, я ещё раз оглядел её с ног до головы. Дородная крестьянская девка. Будущая румяная толстозадая бауэрша. Симпатичная. Чего ей дома не сиделось? За каким чёртом она подобрала этот ящик с гранатами? Ведь там и запалов-то не было. Неужели, и вправду думала, что это консервы? Если так, то дорого ей эти консервы обошлись. А могли и ещё дороже. Шутки шутками, но приди я минутой позже – и всё, задохнулась бы она в собственном дерьме, пацаны бы уже труп по казарме катали. Так что я тебе только что жизнь спас, дурёха.
— Эй, на губе! Это старший лейтенант Иконников. Принимайте арестованную.
Дежурный загремел ключами.
— Как тебя зовут? – спросил я девушку перед тем, как окончательно распрощаться, — Имя твоё? Name?
— Эмма, герр офицер…
— Не тужи, Эмма. Всё будет хорошо. Гитлер капут. А ты, сержант, если ещё раз дашь увести её в казарму, под трибунал пойдёшь. Ясно?
— Так точно, товарищ старший лейтенант — без особого энтузиазма ответил дежурный, — Конвойных вызывать?
— Не надо. Нашей фройляйн сейчас… хм… не до побегов.
— Понятно, — усмехнулся в усы дежурный.
Но когда он повернулся к задержанной, усмешки на его лице уже не было.
— Хенде хох! – зычно рявкнул он на Эмму, — Форвертс, шнелль!
Испуганно подняв руки, девушка вошла внутрь, и тёмный коридор каземата скрыл её от моих глаз.
На следующий день я намекнул майору Каландадзе, что немка попала к нам по ошибке, ничего плохого не затевала, а если что и было, то она за это своё уже получила. Майор, покосившись на плакат Сталина в маршальской форме, согласился, что расстреливать молодых девушек – это не дело. Однако по закону военного времени с диверсантами следовало поступать именно так.
— Ведь гранаты-то она прятала?
— Прятала. Только разрешите напомнить, как дело было, товарищ майор. Идёт деваха по дороге. Мимо наши на «студебеккере» катят. На ухабе – бряк, с кузова ящик падает. Они катят себе дальше. Она к ящику. Глядь, а там аппетитные такие цилиндрики жестяные в промасленную бумагу завёрнутые, размером как раз с консервную банку. Девки тут большей частью мирные, в «Осоавиахимах» не занимались и наших наступательных гранат сроду не видели. Эта дурёха хвать ящик – и поволокла в кусты, чтобы спрятать, а потом с тележкой вернуться. Ещё бы, такое богатство в голодный год! А тут наши обратно едут, видать, заметили пропажу. Смотрят, картина маслом – немка гранаты куда-то прёт. Иди сюда, родная! Ящик обратно в кузов, девчонке руки за спину, мешок на голову – и туда же. Они её полдня так возили, дел по горло было. Под вечер привозят, а допросить её уже некому, там только два узбека да Саша с Уралмаша, по-немецки только «хенде хох» знают, а меня в Грюнендорф вызвали. В общем, вытряхнули её из мешка, дали чуток на белый свет полюбоваться и тут же в камеру, под замок определили. До выяснения. А что тут, спрашивается, выяснять?
— То есть ты предлагаешь её отпустить?
— Так точно. Отпустить.
Каландадзе задумчиво почесал раннюю лысину.
— Значит, отпустить? Ну-ну, старший лейтенант…
— Виноват, товарищ майор? – не понял я странного изменения в его голосе.
— Да, говорят, твои жеребцы эту немку вчера уже разок отпускали. Да так, что ночью к ней фельдшера вызывать пришлось.
Я ощутил острый приступ наподобие зубной боли.
— Мерзкая история, — согласился я, — Я как раз посты обходил…
— Развалили дисциплину, понимаешь! Советские люди, а ведут себя хуже фашистов! Нет, ну я сам не против подмять под себя какую-нибудь фрау, у них тут тоже у половины мужей поубивало, но её ж словно на кол сажали!
Сказать мне было нечего, кроме как повторить свою просьбу.
— Именно поэтому я прошу отпустить её, товарищ майор. Ребята обозлены, жаждут мести, а теперь вот дорвались, что называется. Иванов был у нас душой компании… Они, конечно, ответят, но девчонку надо отправить домой. И на будущее вести таких пигалиц в комендатуру, а не тащить на гарнизонную губу.
— Что-то ты шибко добрый стал. Совесть мучает?
— Я в этом участия не принимал.
— Вообще, это правильная мысль, — согласился Каландадзе, прикуривая от трофейной зажигалки, — М-да. А хлопцев своих приструни, пока не поздно, иначе политотдел на нас всех собак повесит. Это же не первый случай у тебя?
— Если б только у меня, — вздохнул я.
— Да, Володя, — покачал он головой, — Изрядно попортили немецких девок наши чудо-богатыри… Скажи, её правда заставили говно жрать?
— Собственное, товарищ майор.
— Интересно, как?
— Лучше бы вам не знать, товарищ майор…
— Даже так? Действительно, мерзкая история. Как думаешь, эта твоя фройляйн не пойдёт жаловаться?
— Кому?! Да она и дома-то почти наверняка будет держать язык за зубами. Если, конечно, хочет когда-нибудь замуж выйти.
— А ты думаешь, она хочет замуж? – вскинул брови Каландадзе, — Э-э, да после такого впору в петлю лезть, а не под венец идти!
— Не знаю. Она говорит, у неё в городе жених есть.
— Небось, какая-нибудь сволочь из «гитлерюгенда»?
— Да какая теперь разница… Досталась-то она моим героям, а не ему!
Майор придвинул чернильницу.
— Ладно, — сказал он, накладывая на листок размашистую резолюцию, — Отправляй свою фройляйн домой. А героев своих предупреди – ещё одна такая Эмма, и каждый ответит по всей строгости. Не посмотрю, что у кого-то грудь в медалях и мать-старушка! Зачитай-ка ты им ещё раз директиву политотдела фронта об обращении с мирным населением. Пусть проникнутся.
— Зачитать-то недолго, товарищ майор. Сплошные «битте» и «данке шён». Словно немцы нас три года не резали, как скот, и целыми деревнями не сжигали…
— Не бурчи, старлей. Наши, как выяснилось, тоже не ангелы. Ещё вопросы есть?
— Никак нет, – козырнул я, — Разрешите идти?
— Иди, — махнул рукой Каландадзе, — Да не забывай о нашем разговоре.
Прямо у штаба я поймал «виллис» связистов.
— Дуй на губу!
Эмма дрожала, как осиновый лист. Сбиваясь, она лепетала что-то о больной матери и младших сёстрах.
— Мама и сёстры – это хорошо, – сказал я по-немецки, — Хотелось бы знать, где твой отец? В вермахте?
Девушка потупилась.
— Он… он… был доктор. Он погиб… Две месяца назад…
Я провёл ладонью по её льняным волосам.
— Успокойтесь, фройляйн. Это война. А теперь пойдём.
— Куда?
— Домой. Ты свободна, Эмма.
Девушка непонимающе захлопала ресницами. Потом обернулась на конвоира.
— Вы тоже можете быть свободны, сержант, — сказал я ему, — Вот распоряжение командира части об освобождении задержанной.
Конвойный пожал плечами и молча вышел, оставив дверь открытой.
— Ну, а теперь, — я расплылся в максимально любезной улыбке, — Как говорится, с вещами на выход!
Реакция немки на весть об освобождении была странной. Она разрыдалась.
— Warum?! – всхлипнула она точь-в-точь как тогда, когда я чудом вырвал её из лап смерти — Warum?!!
Я молча смотрел на её трясущиеся белые плечи, понимая, что пережитое отпустит её не скоро. Потом не выдержал. В конце концов, ей сейчас стоило радоваться, а не лить слёзы.
— Ну, ну, барышня… Успокойтесь, всё будет хорошо.
Я наклонился к ней, приобнял и поцеловал зарёванное полудетское личико. Только так я мог показать, что не желаю ей зла. Привстав на цыпочки, она в ответ неожиданно покрыла моё лицо судорожными поцелуями.
— О, герр офицер! О, майн готт… Данке! Данке!!
Слабый запах резины и кое-чего похуже заставил вспомнить, что ей пришлось пережить всего несколько часов назад. Клянусь, мне, повидавшему на войне много крови и дерьма, стало вдруг до такой степени стыдно перед этой жалобно скулящей девчонкой, что я уже не знал, как загладить свою вину. Вернее, вину своих сорвавшихся с цепи кобелей, злобно изливших в неё всю давно копившуюся любовь и ненависть.
— Эмма, — пробормотал я, — Тебе пора. Нах хаус. Домой…
— Герр офицер! Герр офицер!
Она буквально повисла у меня на шее, словно боясь, что если расцепит руки, сюда тотчас ворвётся толпа бугаёв с расстёгнутыми ширинками и противогазом. Я прижал её к себе, физически ощущая каждую выпуклость упругого юного тела. Глупышка, ты меня ещё и благодаришь?! Командира своих палачей? Ну так отблагодари по-настоящему! В момент, когда наши губы слились в трогательном поцелуе, я понял, что сопротивляться она не будет. Впрочем… нет, не сейчас… И уж точно не здесь.
— Эмма! – с трудом оторвал я девушку от себя, — Тебе не стоит тут задерживаться…
По моему сигналу подали «виллис». Хорошая техника, умеют союзники делать машины. И не только машины.
— Садитесь, фройляйн! Вас отвезут к матери. С вами обошлись нехорошо, поэтому – вот… держите, — я протянул ей две банки американской тушёнки, — Просьба больше с гранатами не путать.
Она натянуто улыбнулась.
— Данке шён…
Понимаю, это слабая компенсация за перенесённые страдания. За твои растерзанные дырочки и футбол с глотанием жидкого поноса. Но ничего. По крайней мере, ты осталась живая. В случае чего – стыдно было бы сказать больной муттер, как погибла её дочь…
— Отвезёшь её вот по этому адресу. И чтоб никаких… ну, ты понял. Ей и так досталось.
Сержант-водитель подтянулся.
— Да я с этой немецкой сукой срать на одном поле не сяду! У меня двое детей и жена в Воронеже!
— Вот так бы все и рассуждали…
Мы встретились примерно через полгода. Война к тому времени давно закончилась. Рядом с Эммой по улице степенно вышагивал долговязый юноша в фетровой шляпе – очевидно, тот самый жених, а теперь, скорее всего, муж. У неё самой подрастал аккуратный круглый животик. Заметив меня, она раскрыла рот и сделала шаг навстречу, но под пристальным взглядом спутника осеклась. Так мы и прошли мимо друг друга, ничем не выдав знакомства. Какая ирония, подумал я. Из нас троих, пожалуй, только этот чудак в шляпе свято уверен, что Эмма носит под сердцем его ребёнка. Только вот как он отнесётся к тому, что в их резной колыбельке заверещит чёрный как смоль мальчонка с крючковатым носом, как у демобилизованного рядового Габелия? Или девочка с нелепо оттопыренными ушами, как у сержанта Дидуха? Эта мысль меня настолько взбудоражила, что я расхохотался прямо на ходу. Немцы испуганно оборачивались, не понимая, что могло так рассмешить бравого советского офицера…
