Надо же было, в самые теплые дни, беззаботного школьного лета, катаясь на велосипеде по свалке, упасть на груду битых стекол, и… как птичка пролететь через нее, руками кроша куски стекол на мелкие кусочки!
Итак, обе руки в бинтах как в гипсе! Я беспомощен как новорожденный, и это выяснилось уже в больнице, как только медсестра наложила бинты и нас с мамой отпустили домой, — вдруг сразу захотелось в туалет, и так захотелось, что нельзя было терпеть.
Как теперь?! — Дверь туалета напротив, а без посторонней помощи мне там делать нечего!
— Мам, …в туалет хочу!
Сообразила и мать, что для этого нужно делать, и, главное, кому и где это придется делать.
— До дома потерпишь?
— Не знаю?! – не решительно сказал я, и — «Не дотерплю, это точно!» — со страхом подумал.
Такси собрало все светофоры по дороге к дому, лифт медленно заполз на двенадцатый этаж, и, казалось, еще раздумал: открывать дверь или нет. Тряся коленями, я ускорял ход времени, хронометрируя каждую секунду маленькими струйками мочи в штаны, и боялся дышать, чтобы не потекло оно без учета … по ногам потоком! Маменька сочувственно не сводила с меня глаз, и чем ближе мы были к дому, тем ярче на ее лице выступал румянец а глаза наполнялись влажным, пьяненьким блеском. Всю дорогу и, наверное, по много раз она прокручивала сюжет, в котором мы оба в туалете, … она растягивает мои джинсы, вытаскивает …, держит в руке, и ждет …, что в предвкушении невольно начала смаковать деталями. — Об этом говорило ее лицо, и это еще больше напрягало меня!
Я стыдился больше не того, что маменька будет делать, стыдился тому, с чем прикоснуться ее руки: этой весной, в душевой бассейна возгласом «Ну, и бананище!» одноклассники подняли меня на смех. Дома я разделся и в зеркале увидел уродца – стройное тонкое тельце, и…! Позо-рище! Действительно – банан!
Придя домой – сразу в туалет.. Тщетно было противиться маме, долго и неуклюже растяги-вающей мокрые джинсы, ее холодным пальцам, которые обхватили в трусах, — фу! противно даже представить, — в моче сопревший член. Я ничего не смог с собой поделать. – Захныкал без слез, и …начал писать ей на руку! – Не дотерпев каких-то мгновений, блин! …я описался!
Маменька прильнула ко мне грудью, мягким животиком к пояснице, и начала стягивать трусы. Ее судорожный выдох обжег мое ухо, и волной пустил по телу дрожь. Можно было уже и терпеть, но пробежавшая дрожь волю обратила в безволие, дрожь в озноб и сладостное, блажен-ное состояние полной свободы — расслабиться и пускать маменьки на руки и себе по ногам пол-ную струю!
Ничего! Ничего! – шептала она..
Она в пригоршне, как гроздь винограда, держала член, спящим котенком свернувшимся у нее на ладони, тесней прижалась грудью и животом, чтобы дотянуться взглядом до струй мочи, стекающих с ее пальцев на пол. Мы касались щеками друг друга, и наши щеки горели, и тем жарче, чем больше и упругие становился член в ее руке.
Нужда справлена. Какое-то время еще длилось сладостное заточение ее рук, но вот они ос-тавили в покое игрушку, — нехотя, вдоволь ею не наигравшись,- и игрушка сыграла – член стоял. Маменька, словно нечаянно, коснулась его напоследок и шепотом, боясь, что голос может со-рваться, скомандовала идти в ванную. Я со страхом взглянул на нее. Она ждала взгляда, и встре-тила его улыбкой.
— Мам, я не специально!
— Глупости, не обращай внимания! Все хорошо! – тихим голосом ответила она.
— Мама, ты папе не говори!
— Илья, давай договоримся, что все, что у нас будет, о том никому не говорить! — И она под-несла ладонь к лицу, понюхала; улыбнулась озорной улыбкой, и лизнула ее.
Она раздела меня до гола, провела в ванную и ушла затирать пол в туалете и переодеваться.
Оставшись один, я собирал остатки воли, чтобы унять эрекцию. Тщетно! Она наоборот уси-лилась, и я встретил маму, забившись в угол, пряча торчащий, почти упирающий в пуп член.
Она закатала по локоть рукава махрового, отцовского халата, вытащила меня из угла, и развернула к себе.
Я стоял, прикрываясь руками, и у маменьки на лице проступило недоумение.
— Это что за кокетство! – И недоумение на ее лице слегка проперчилось брезгливостью. – Тоже мне, Орлеанская девственница!
О! Женщины, имя Вам — вероломство! – Ну, отведи ты, маменька руки сама! – Нет, ты ждешь, когда это сделаю я!
Ее глаза ждали! Когда маменька смотрит так, то не подчинение ей, — по опыту знаю! — не сулит ничего хорошего.
— Мама, прости! – пробубнил я себе под нос и отвел в стороны руки, показывая свое срамное место, от срама отведя в сторону лицо.
— Что?! … что?! ты сказал, и … кому?! Мне?! Я стою напротив тебя, и ничего не слышала!
— Мама, прости! – осмелился я сказать в полный голос, глядя в ее лицо, и, в придачу, — на-бравшись наглости, — пояснить за что прошу прощение: — что стесняюсь тебя!
— Паинька! – осталась довольная мать и взяла в руки мыло и губку.
Как я понял в свои шестнадцать лет, маменька была обычной стервой. Ее первой жертвой стал отец. Он рукой махнул на сумасбродную бабу, постоянно молчал и скоро постоянное под-чинение воле жены вошло у него в привычку, и настолько крепкую, что когда стерва-жена реши-ла стать стервой-мамой, он даже не попытался урезонить ее. Я не мог, как отец, спокойно мах-нуть рукой на «сумасбродную маму», и подчинение ее воли не могло войти в привычку: по при-чине своего нежного возраста мои переживания были гораздо сильней. И, что совсем не понят-но, после очередного маминого «наезда» я, буквально, не мог отлипнуть от нее – куда она, туда хвостиком и я, ни на минуту не умолкал, и в своих откровениях раздевался перед ней до гола.
В эти моменты маменька была моим лучшим другом, и чем сильней была устроена встряска, чем больней пережитое унижение, тем сладше была отдушина и постыднее откровения. Вспоминая на следующий день свои исповеди – я сгорал со стыда, глядя на нее, она же была на пике своего хорошего настроения, была нежной, была ангелом-мамой.
Мама не торопясь полностью вымыла меня пока вода наполняла ванну; она наполнилась на половину, мама усадила меня, и вымыла еще раз. И не сколько мыла, сколько играла со мной, и играла с таким усердием и с размахом, что не заметила распахнутые полы халата. Стыдясь её наготы, я поначалу отводил в сторону глаза, к тому же считал постыдным пользоваться ее неос-торожностью, и открыто разглядывать её голую грудь.
Но груди маменьки завораживали! Они, как удав мартышку, парализовали меня и я смотрел на них в упор, и не мог оторвать глаз. Раскачиваясь то в унисон, то ударяясь друг о дру-га, они без труда вылезали из ворота халата и, ни чем не стесненные, как только могли, мешали ей. Я открыто смотрел маме в глаза, и старался прочесть по ним – неужели она это не замечает! – И забыл, а точнее, уже было не актуальным то, что я голый перед этой сказочной, пышногрудой Царицей Тамарой. Как бы со стороны взглянув на себя и на мать, я с безысходной тоской отме-тил, что со всеми своими возрастными изменениями, я — ее сын! — еще ребенок! И будь я взрос-лым, я останусь для нее таковым, и цена всех моих переживаний сейчас и потом — ребячество! …И только!
Я стоял, она полотенцем обтирала мое тело, и без труда и с удовольствием, словно, мед сли-зала, прочитала все мои «осмысления». Мне стало стыдно, что я ей в этом открыто признался. «Мама!» — не дыша, про себя, в отчаянии закричал я, ища спасение у нее …от нее же самой! И голова ее сделала едва заметное движение, ответив – «Да!», и по лицу было видно, что она готова выслушать все мои мысли!
С головой укутанного большим полотенцем, она взяла меня на руки. Я испугался, попытал-ся встать на ноги, но ее руки стиснули мое тело, «Тихо! Тихо!» — зашушукал ее голос, и …я об-мяк!
Я не ожидал такой силы в её руках! Как маленький притих, обнял ее плечи и прижался к ней.
Она отнесла меня в постель, укрыла одеялом, улыбнулась, и желая скорей уснуть поцело-вала. Она не ушла, легла рядом, и уснула вместе со мной. Когда в прихожей скрипнула дверь – пришел отец! – мы оба были под одеялом!
Быстро натянув на меня спортивки, она запахнула полы халата, и вышла к нему, вышел и я..
— Ну, что каскадер, как теперь онанизмом будешь заниматься!
Сказал он, и засмеялся, — отец отличался большим чувством юмора: он первый смялся над своими шутками!
— Я не занимаюсь! – взорвался я.
Лучше бы я молчал! Отец отвел лицо, — шутка не получилась! Мать, покрутив ему пальцем у виска, обняла меня за плечи и увела в комнату.
— Дурак! – ругнулась она на отца.
— Мам, я не занимаюсь! – пытался оправдаться я, но она махнула рукой, мол, молчи! И про-должала ругать отца.
— … сам до сих пор дрочит!!! – сказала она громко, явно, для его ушей.
— А это протест! – ответил он ей с коридора.
— Какой протест?!
— Против не соблюдения тобой супружеского долга! – уже с кухни ответил он.
— Ага! Посреди ночи! Зубы почистил бы перед сном, курилка! Как дыхнешь, так все либидо пропадает!
— Да! Капля никотина убила …! – с пафосом произнес он.
Он зашел в мою комнату после ужина, и ни чуть не сконфуженный перебранкой с матерью, рассказал про свое детство, в котором не было дня без порезов и переломов. Вспомнил самодель-ные самокаты с подшипниками вместо колес, грохот от них на всю улицу, и ликующие лица ба-бушек на скамейках, когда кто-нибудь падал с него, и катил сломанный самокат домой.
Маменька погнала его из комнаты, войдя с подносом, заставленным тарелками. Сложила подушки у спинки кровати, с ногами залезла на нее, устроилась поудобней, и пальчиком помани-ла меня к себе.
Отец смотрел на нее в упор и маменька ответила ему взглядом — «Да! без трусов!» Она бы-стро прикрыла халатом, то что я не успел увидеть, и из жалости к его мужскому самолюбию при-крыла и голые ноги.
— Иди! Там твой футбол начался! Ну!
— Яволь! Групенштумбанфюрер! – сказал отец. Поник. Посмотрел на меня, и вышел из ком-наты.
Он ушел, и на душе стало как-то не по себе! — Казалось, что я предал его: из двух самцов самочка выбрала меня, и теперь он будет один в комнате! Самка улыбнулась мне, и ее улыбка окончательно стерла с красивой женщины привычную повседневную маму.
Я присел с краю, любуясь возлежащей на подушках нимфе. Распущенными волосами, прикрывающими голые полные плечи, и открытой до белой, нетронутой загаром кожи грудью, порывающейся, словно, тесто из кастрюли, вылезти из халата.. — Смотрел, и прощал ее, … и оп-равдывал себя!
— Поближе! – сказала она тихо, согнула и отвела в сторону колено, тут же скинув халат с бедра и оголив в контрасте со всем телом белую, не укрытую трусиками кожу.
— Поближе! – повторила она и поманила к себе голой ногой, — покачивая коленкой, она рис-ковала полностью оголить себя, — край халата уже был готов сделать это!
Я обещал себе, что не дам в обиду отца, и с радостью приполз к ней на коленях, разыграв собачку, подбежавшей к хозяйке за кусочком сахара. Маменька эту собачку сгребла в охапку, и уложила рядом, прижав к своей груди, — холмик в моих штанах вырос моментально, настолько уютно было голове! Я попытался посмотреть виден ли он, но маменька не дала сделать это, — «Успокойся, сынок! Теперь все под маминым контролем!» — ухмыльнулись ее глаза.
Мама кормила меня, вспомнив, как кормила маленьким: пачкала творогом, сметаной, су-пом. Утерла пару раз ложкой, а потом слизывала языком, и пачкала безбожно, каждый раз при-кладываясь к губам своим ртом. Я поджимал губы, но пальцы мамы сжимали щеки и собирали губы в бантик, которые тут же исчезали у нее во рту. Она расшалилась и начала красть из моего рта кусочки мяса, языком ловко доставала их, самодовольно жевала, потом разжимала мне челю-сти и сплевывала обратно в рот. Я сопротивлялся, но тщетно, она играла со мной по своим пра-вилам, и мне ничего не оставалось как только визжать да ерзать придавленный и зажатым ее но-гами, сплетенными с моими в тугой клубок.
Перед сном зашел отец. Поговорил о футболе, открыл томик Томаса Манна, и оставил ме-ня одного. Но то, что еще вчера до полуночи с упоением читалось сейчас было не интересным, глаза бегали по строчкам, но читали секунды-буквы и минуты-слова этого прожитого дня.
Я выключил свет и лег в постель. Крутился. Вертелся. Лежал на спине, боку и животе, в струнку выпрямлял ноги и сворачивался калачиком, но боль, охватившей низ живота, и тошноту унять не мог. Эрекция, которая весь этот день была не прошенной и постоянной, не прошла бес-следно, — она выжала все силы! Будь руки свободными, я бы быстро и тихо разрешил проблему, но сейчас только и мог, что тереться о простыню, что я и делал, и, признаться, наплевал на пре-дательское поскрипывание кровати и на то, что родители все слышат.
Но из вялого члена, было невозможно добиться желаемого результата.
Я довел себя до по-луобморочного состояния и заснул в каком-то странном сне: воображение приобрело реальность и другой, не подвластный мне сюжет. Мы с маменькой в одинаковых просторных и легких как балахоны платьях, стоял в гуще прохожих на центральной улице нашего городка. Мама, задрав подол платья, держала одной рукой мою поясницу, другой, сделала уютное гнездышко: накрыла мой член ладонью и плотно прижала его к своему животу. Я ритмично атаковывал это гнездыш-ко, крутил головой, перехватывая взгляды мимо проходящих знакомых и незнакомых людей.
— Да, как такое может быть! – задыхаясь больше от смущения, чем от наслаждения спра-шивал я у мамы. Она смеялась, даря своему сыночку такой интересный киндер-сюрприз: разоде-ла его как девочку, что было для меня необычно, оголила у всех на виду и, самое сладкое – делал то, что когда-то на яву он делал в кустах и, как оказалось, на глазах красивой как диктор телеви-дения женщины. Блин! Этим летом запах цветущей сирени в парке настолько задурманил мою голову, что я спрятался в кустах, спустил штанишки и…, и не заметил в трех шагах от меня жен-щины, — странно! я смотрел вокруг, и ни кого не выдел! Она сидела на скамейке и чуть повернув голову наблюдала за мной, и потом с улыбкой пожурила сладким мурлыканием «Ай! Ай!».
Она подгадала нужный момент! Я обернулся на голос, и вскрикнул так громко, что женщине при-шлось приложить к губам палец – «Тихо! Дурачок!». С такой сладостью я еще никогда не кон-чал! Брызги спермы, охи-ахи, которые я не мог, и не хотел скрывать, распалили румянцем щеки женщины; я оделся, не постеснялся и подошел к ней и голосом, еще не спокойным, попросил у нее извинения. Глаза женщины засияли умилением.
Я уже глотал воздух в приближении экстаза, как сон перешел в новый сюжет: маменька крепко обняла мои плечи, и, увлекая за собой, стала падать на спину. Мое сердце сжалось, но не-ожиданно асфальт ушел из-под нас, и мы недвижимыми повисли в воздухе. Подул ветерок. Озорничая, как дымку, сдул с нас легкие платья, и мы как два листочка, опавших с дерева, голые, понеслись по воздуху, над головами прохожих.
До этого я летал во сне один – и страшно, и при-ятно; парить же невесомый с маменькой, прижавшись к ее телу – вдвойне, и за себя и за мамень-ку страшней! Но и гораздо приятней!
Ветер вынес нас с залитой солнцем улицы в темноту комнаты, маменьку из сна в реаль-ность. Она уже стянула с меня трусы и за руку тянула меня за собой, поднимая с постели.
— Идем в туалет! Горемыка, весь искряхтелся, истонался!
Я поддался ее воле и встал на ноги, обнял и прижался к ее телу в предвкушении продолже-ния сладкого сна. Но наяву, маменька увернулась и, обхватив меня за талию, повывела из комна-ты в коридор. Она вела, а я еще спал – там, на освещенной солнцем улице, пусть и на глазах у всех, нам было уютней. Я держал ее за плечи и тянул обратно в свой сон.
Яркий свет в туалете разбудил меня. Я осознал, что мама пришла ко мне не из сна, а из сво-ей комнаты, наверно, пологая, что сына мучает та же проблема, что и в больнице. И понял, что ей ясна и причина сыновних мук: в ее руке мой член был горячим как головня.
— Пописай! – шепнула она в слабой надежде, что это поможет..
— Мама, у меня там все болит! – поспешил оправдаться я, испугавшись неминуемой распра-вы.
Поводов бояться маменьку было много! Этой зимы, проявив свой норов, я вступил с ней в потешную борьбу. Бились мы изо всех сил, и маменька одолела меня, более того, устроила на-стоящую расправу над норовистым сыночком: она вытряхнула его из домашних спортивок, и выпорола! Ремнем хлестала больно, и довела до слез.. Вдобавок, она послала меня в магазин, ве-лела купить хлеба и молока, и надеть под джинсы … ее теплые колготки! Чего делать до этого, я категорически отказывался.
На ее глазах, хлюпая носом, я натягивал ее колготки, боясь сделать что-то не так, и видел, как ее лице сияло в улыбке. С того дня она проверяла, надеты ли на мне колготки, и по весне заставила надеть ее тонкие колготки, при этом говорила свое «Ну-ка!», что означало для меня приспустить до колен брюки и стоять по стойке смирно столь долго, сколько она этого пожелает, чтобы не последовало ее «Ты думаешь, я что-то видела!»
Она больше ни о чем со мной не говорила и закрыла на замок дверь. Обняла со спины, и, положа одну руку мне на живот а другой обхватив член, начала медленно водить рукой. Я засто-нал и лежащая на животе рука, зажала мне рот.
Но приблизившийся экстаз, как смерч, налетел вихрем, и стих. Я полностью проснулся, и в голове моей не укладывалось, что мать будет мастурбировать мне. Ее рука терзала член уже не жалея его, и, очевидно, рожденный в сыне смерч бушевал уже в ее теле усиливаясь болью в мышцах натруженной руки, – сжав челюсти, она постанывала и посапывала от усердия.
— Ну, что! – сорвались дыханием ее слова. – Я устала! Ты бы сам?!
— Мам!?
— Я постою радом! Не стесняйся меня! Как ты обычно делаешь?!
— Рукой! – ответил я, и ойкнул – «Вот, ляпнул!»
Я понимаю! – улыбнулась она. – Потом покажешь! … извини – нет практики! …Жаль! – и, неожиданно, в каком-то порыве сжала в ладонях мои ягодицы и с силой прижала мое тело к себе. Я вздрогнул – член уперся в ее тело и проелозил по животу, утонув в нем, как в мягкой перине.
Руки маменьки обвили мою поясницу и зажали ее до хруста в позвонках.
Еще никогда так близко мы не смотрели в глаза друг другу, и в ее глазах я еще никогда не видел взгляда, направленного ее вниманием внутрь себя, очевидно туда, где член пульсировал ударами пятьдесят раз в минуту.
— Очень хочется … — сказала она, и я не понял: сказала она о себе или спросила меня.
— И мне тоже! – ответил я, рискнув подумать, что сказала она о себе.
Ее глаза, наконец-то, увидели сына, и по ним я понял, что она не слышала его.
Ловя момент я оттопырил попку, уточкой прогнул поясницу, нацелил свой член в то место мамы, где предположительно срослись ее ноги, и, блажено закатив глазки, отдался на ее милость. Она впилась пальцами в ягодицы, и с силой прижала сына к себе – член проелозил вверх и задрал на ней рубашку. После нескольких движений голые бедра матери уже касались моих ног, еще не-сколько движений, и мой член поднырнул бы под ее рубашку, — а под ней мама голая, я это уже исследовал! Еще немного, и я кончу! И хочется оставить отметину не на ткани сорочки, а на ее коже! А может быть и …!
— Нет! – вдруг вспыхнула она, и оттолкнула меня от себя. – Не смей!
— Что я делаю, дура! – взвыла она, и зажала ладонями лицо.
Она встряхнула головой, пытаясь собраться с мыслями и успокоить дыхание, — мы оба ды-шали, словно, вынырнули из ледяного проруба.
— Может сразу так! – вдруг выпалила она, и задрала подол ночнушки, полностью оголив раздвинутые ноги, явно намекая на то, что бы я трахнул ее здесь, в туалете.
Она опустила подол ночнушки и обняла меня.
— Илюшенька, сладкий ты мой, горемыка!
Она гладила, целовала в шею.
— Пойдем баеньки!
Обнимая, как девушку, за талию она проводила меня в комнату и уложила в постель.
— Мам! Трусы?!
Она махнула рукой – Спи так!
Когда она укрывала меня одеялом кружева брителек упали с ее плеч к локтям, ночная ру-башка съехала вниз и полностью оголила ее грудь. Она поторопилась скорей спрятать ее от моих глаз, прикрыла их руками, и бросила свой взгляд на меня – Увидел ли я?! – Я увидел!
И она отвела руки от груди.
Шок смел страдальческий, тусклый свет в моих глазах, и зажег веселые, озорные искорки. Я не знал, на что смотреть: на ее груди или в ее глаза, которые смотрели на сыночка так, как обыч-но смотрят, когда он кушает. Смотрел, и не верил, что такое может быть, что в полуметре от меня соски ее грудей, — смешные припухшие ягодки-вишенки, — и лицо, с краешками губ, порывающи-ми расползтись в улыбке. Глазами, чуть сощуренными, без труда читающими меня.
Она подоткнула одеяла и встала в полный рост. Грациозно выгнув спину, бесстыдно выпя-тила вперед грудь, показывая ее во всей прелести, и убрала с лица волосы, показывая еще более бесстыжую широкую улыбку и стервозный, самодовольный блеск в глазах. Не торопясь, она прикрыла себя, натянув на плечи кружевные бретельки.
— Теперь баеньки! Или опять не заснем?!
Я мотнул головой – «Нет!»
Самодовольство исчезло в ее глазах – они стали добрее. Она склонилась надо мной, при-крыла голые плечи одеялом.
— Хочешь спать в моей сорочке?!
Я ничего не ответил, но, наверно глаза мои были такими жалкими, что взгляд мамы стал влажным от умиления, и она потушила свет.
Она села на край постели, разделась, и я почувствовал запах ее тела в мягкой, теплой ткани, что легла на мои плечи. Я лег на спину, мама отдернула подол к ногам, и накрыла одеялом.
Я силился увидеть ее голую, но глаза не привыкшие к темноте ничего не видели, к тому же, разрывающая боль в свинцом налитой мошонке неожиданно вырвала из меня стон – куда там стараться что-то созерцать.
— Илюшенька! Мама тебе не может помочь! Спи, сладкий! – она наклонилась надо мной, поцеловала в щеку и на ухо шепнула — Постарайся! Мама тебя не будет ругать, если ты испачка-ешь мою ночнушку!
Я обессилено лежал, отдыхая от очередной безуспешной попытки облегчить свои страда-ния, как вдруг бесшумно открылась дверь, и в комнату вошла мать. Она подошла ко мне и шепо-том спросила: «Ты спишь?»
Я поднял голову, и постель, скрипнув, ответила за меня «Нет!»
Она сняла крестик и распустила волосы. В свете полной луны из незашторенных окон она казалась невесомой и призрачной. Я смотрел на ее голое тело, и не мог принять стоящую передо мной мать за настоящую, не верил в это настолько, что посчитал ее видением, маминым призра-ком.
Страх парализовал меня: если это призрак?- то призраков я боюсь, если эта взаправдашняя мама? – то неизвестно, что она уготовила!
Мама подошла к моей постели, склонилась надо мной, и потянула одеяло. – Я лежал на жи-воте сжавшись в комочек! Маменька села с краю и провела рукой по спине.
— Доверься маме! – шепнула она и перевернула меня на спину; взяла рукой у основания об-мякший, но еще тяжелый член, склонила голову, и накрыла воспаленную головку своим ртом.
Никогда мне не было так уютно! Она вернула меня в младенчество, я гукнул, и замер, не веря волшебным превращениям, что творились в моем теле. Ее рот забрал в себя всю боль и от-дал свое тепло, что с кровью, побежало по венам мощными толчками гонимыми ее кулачком, то до боли натягивающим кожу на головке, то собирая ее на ней. Я блаженно расслабился в этом потоке; он накрыл меня с головой, и …, и я унесся в небытие! И от неожиданности вскрикнул — ее рот резко стиснул головку члена! Ее зубки попробовали ее на твердость, язык протолкнул в глотку, и так по сантиметру, член полностью ушел в ее рот. Удивления было много: куда он ис-чез! Еще больше испуга: вдруг маменька стиснет и зубы, откусит, и проглотит все, что у нее во рту! И из последних сил, пытаясь отвести беду, я начал уворачиваться, но воли и сил хватило лишь на какое-то мгновение напрячься, и с достоинством сдаться, и уже ее рот, до боли втяги-вающий член, напрягал жилы сыну. Кровь вскипела и взбурлила, и вот уже по моим венам побе-жал табун молодых жеребцов, и ее рот, пришпоривая зубками, натягивал им узды и гнал к себе. Мне оставалось только глотать ртом воздух, в бессилии помешать их бегу, их стремлению вы-рваться на свободу, держать последний момент. …Тщетно!
Маменька в дугу выгнулась, глотая сперму. Отведя назад голову, показывая зубки, щерясь как вампир, дрочила мой член, выдавливая из него капли, и за каждой каплей впивалась ртом в головку.
Когда-то я подсел к ней на диван и спросил у нее, что такое предсмертный оргазм. Она улыбнулась, и неожиданно набросилась на меня, повалила на спину, и впилась зубами в мое гор-ло. Она рычала и, яко бы, грызла горло, я визжал, и состояние было таким сладостным, что я не понял, что испытал: страх или удовольствие. Она оставила меня, когда по телу пошли конвуль-сии, визжать и кричать уже не было сил. Утерла от слюней мое горло и свои щеки, усмехнулась, и сказала: — Это что-то похожее! И как ни в чем не бывало, продолжила читать журнал.
Я испытал гораздо больше! Пришел в себя и приподнял голову — мама сидела рядом, и смотрела на меня
– Это не сон?!
— Это сон! Дурачок! Это твой самый сладкий сон!
Она провела рукой по животу сына. С нежностью, обхватив пальцами, коснулась его члена, и неохотно встала.
— Мама, прости меня!
— За что?!
— Ну, за все!
— Ты о чем-то жалеешь?! – Она подсела ко мне.
— Нет! Нет! – поторопился ответить я. – А, этот сладкий сон еще повториться?! — спросил я, и затаил дыхание.
Мать молчала, и я почувствовал, что она улыбнулась.
— Он повториться?! – переспросил я с отчаянной настойчивостью.
Уже в дверях она повернулась ко мне.
— Днем, когда я буду тебя … кормить из ложечки, … мыть!
— А когда с меня снимут бинты?!
— Может быть! Но при одном условии, если ты сам в одиночку не будешь придаваться слад-ким снам, ты понимаешь, о чем я говорю!?
— Да!
— Будешь паинькой!
— Буду!
— И маму радовать!
— Да! Да! Всем, чем Вы только пожелаете.- У меня не повернулся язык обратиться к матери на «ты».
— Ну, тогда для тебя, мой паж, … будут сладкие сны!
И она ушла, прикрыв за собой дверь.
