Чашка бы тонкостенная, к тому же до самого края наполненная чаем, и, согласно законам физики и здравого смысла, должна была тут же от удара разбиться-расколоться… но! – случилось чудо… настоящее, мой читатель, чудо, а не то, что пропагандируют самые разнообразные люди в целях своего безбедного существования, – случилось чудо: чашка, еще в полёте освободившаяся от чая, лишь издала при соприкосновении с полом жалобный звук… и – не разбилась! Да-да, не разбиралась – осталась девственно целой и совершенно невредимой! Ах, – воскликнет сейчас иной читатель-скептик, – такого не может быть! Как это – элегантно тонкостенная чашка, со всего размаха грохнувшаяся об пол, не утратила своей первозданной целостности? Это ведь, – скажет иной читатель-скептик, – то же самое, как если бы нежная одухотворённая гимназистка где-нибудь, скажем, в знойном Крыму этак в году в девятнадцатом попала бы в руки истекающих похотью молодых бойцов Красной Армии, ошалевших от своего безграничного гегемонизма, и при этом, оказавшись в их мозолистых руках, осталась бы такой же девственной, какой родила её аристократка-мама… могло ли такое быть – в принципе? Ну, про гимназистку я здесь ничего не скажу – не знаю, а вот что любимая чашка Ростика не разбилась – это, мой эротически настроенный читатель, факт. И вообще… мало ли чего в нашей жизни не могло бы быть в принципе, а оно есть, и никто уже давно не удивляется!
Ростик, совершившийся столь неоднозначный поступок по отношению к своей любимой чашке и сам при этом немало перепугавшийся, посмотрел на Ваню совсем по-детски – жалобно и даже беззащитно.
– Я ж говорил… я ж говорил тебе – предупреждал! – напористо проговорил Ваня. Ростик еще не знал, разбилась чашка или нет, а Ваня уже знал – видел, что не разбилась, и потому голос Ванин прозвучал не только напористо, но отчасти даже весело. – Ну, всё… ты у меня, парень, выпросил!
Не слушая Ваню – старшего брата и учащегося технического колледжа, маленький Ростик с замиранием сердца скользнул взглядом под стол… чашка! Его любимая чашка лежала на боку целая и невредимая и была так же элегантно прекрасна, как и минуту назад, когда она, во всех отношениях прекрасная, стояла на столе.
– Не разбилась… – проговорил Ростик сам себе, и губы его тут же непроизвольно расплылись в счастливой улыбке. – Ванечка, не разбилась!
Право, маленький Ростик в это мгновение был совершенно счастлив, даже не думая, как тот факт, что чашка не разбилась, теперь будет соотнесён с правомочностью обещанного Ваней наказания.
– Да, не разбилась… но я говорил тебе, чтоб ты её не опрокинул… так я тебе говорил? – Ваня, неудержимо рвущийся к реализации открывшегося у него педагогизма, в один момент расставил всё по своим местам: и кто что кому говорил, и кто виноват, и что теперь за этим должно последовать…
– Говорил, – счастливым голосом согласился Ростик.
– Ну, и вот… а ты меня не послушал. Ты не послушал меня…
Что делать дальше, Ваня, честно признаемся, не знал. То есть, он знал, чего он хочет, и он даже представлял вполне осознанно и достаточно четко голую попку Ростика, по которой он в воспитательных целях будет неспешно, врастяжечку отпускать несильные шлепки-оплеухи, и даже… даже мысленно чувствовал, как под его ладонью нежная попка будет упруго вздрагивать, и даже… даже мысленно видел, как на круглых белых булочках Ростика будут при каждом шлепке образовываться симпатичные впадины-ямочки – как у Серёги, когда тот в Новогоднюю ночь, неутомимо двигая бедрами, на глазах у зачарованного Вани засаживал своего лёгкого на подъём петуха безучастно лежащей в праздничном трансе Раисе… да, всё это Ваня представлял, и представлял достаточно четко, но всё это было уже сердцевиной педагогического процесса, а вот как… как к этой желаемой сердцевине подойти-подобраться, Ваня, честно говоря, не знал. Да и откуда он мог знать? Разве тебе не известно, мой умудрённый одиночеством читатель, что все наши фантазии, даже самые детализированные и досконально прочувствованные – это всего лишь фантазии… да, реальные фантазии, накрывающие нас в реальной жизни, а в жизни сказочной, как известно, нужен соответствующий – сказочный – опыт. Вот этого-то, то есть опыта сладкой сказочной практики, у шестнадцатилетнего Вани еще не было… да и откуда он мог бы быть? Тем более в таком неоднозначном процессе, как процесс педагогический.
Какое-то время они, Ваня и Ростик, молча смотрели друг на друга: Ваня, глядя на Ростика строго и даже взыскательно, напряженно думал, каким должен быть его следующий шаг на тернистом пути восхождения к желаемой цели, а маленький Ростик, уже успевший вернуть чашку на стол, изо всех сил старался сделать вид, что он, Ростик, бесконечно виноват и, будучи виноватым, он, маленький Ростик, всецело осознаёт и преотлично понимает, что теперь его точно ждёт неминуемое наказание…
– Мне идти? – первым нарушил затянувшееся молчание Ростик.
– Куда? – старший брат Ваня, непроизвольно хлопнув ресницами, не без некоторого удивления чуть округлил глаза. О, мой читатель! Здесь нужно сказать, что это была у Вани совершенно детская, давным-давно изжитая привычка – непроизвольно округлять глаза, и взрослый Ваня уже давным-давно так не делал, даже когда удивлялся чему-либо сильно-сильно… и вот – на тебе: глаза у Вани, студента первого курса технического колледжа, округлились непроизвольно, отчего Ваня на какой-то миг стал похож не на студента первого курса технического колледжа, а на маленького и даже, можно сказать, сопливого мальчишку.
– Ну, в нашу комнату… – с готовностью пояснил Ростик. – Ты же там меня будешь… – с губ маленького Ростика чуть не слетело слово «факать», но маленький Ростик вовремя опомнился и закончил свою мысль вполне благопристойно: – … наказывать… или где?
– Да, там… иди! Иди – готовься… я сейчас!
Впрочем, сказав «готовься», Ваня не очень четко представлял себе, что именно он имеет в виду, и спроси его Ростик, в чем именно должна заключаться эта самая подготовка, он, то есть Ваня, вряд ли сумел бы внятно объяснить-ответить. Но маленький Ростик ничего спрашивать не стал, – сказав:
– Пол вытрем потом, – он поспешно встал из-за стола и тут же, ни секунды не задерживаясь хотя бы для создания хоть какой-то видимости элементарного правдоподобия, в одно мгновение покинул кухню, направившись прямиком в свою общую с Ваней комнату, которую все по привычке еще называли «детской».
А Ваня, оставшись один, к своему сладостному стыду вдруг почувствовал, как его петушок, шевельнувшись, стал бодро приподниматься… Блин! На какой-то миг у Вани мелькнула мысль, что всё это – какая-то не совсем понятная игра, и что игра эта явно зашла слишком далеко… Да, в самом деле: чего он хочет? Чего, собственно, он желает? Искренне наказать младшего брата? Ах, только не это, – тут же подумал Ваня, – не надо так примитивно дурить самого себя! Все эти «наказания» – лишь прикрытие, и нет никакого сомнения, что под видом наказания он хочет отхлопать маленького Ростика по его упруго-мягкой попке, и даже… даже, может быть, не просто отхлопать, а неспешно, с чувством помять, потискать округлые булочки, ощутив своей ласкающей ладонью их бархатистую, возбуждающе нежную податливость… ну, а дальше… дальше-то что?! Ну, помять-потискать, утоляя свой эстетический интерес к этой части тела… а дальше? Что делать, к примеру, с петушком, который пробудился и даже воспламенился, и всё это, нужно думать, явно неспроста? Петушок в самом деле задиристо рвался на свободу, и Ваня, непроизвольно сжав его безнадзорными пальцами через брюки, тут же ощутил, как это бесхитростное прикосновение отозвалось сладким покалыванием между ног… Нет, Ваня, конечно, знал, что может быть дальше в таких сказочных случаях, но, во-первых, знания эти носили сугубо теоретический характер, а во-вторых… во-вторых, маленький Ростик был родным братом, и не просто братом, а братом явно младшим, и здесь уже бедный Ваня был, как говорится, слаб и беспомощен даже теоретически… Конечно, если бы это был не Ростик, а кто-то другой… скажем, Серёга…. да, именно так: если бы вместо Ростика был Серёга, то весь сыр-бор сразу бы переместился в другую плоскость, и совсем другие вопросы могли бы возникнуть, случись подобное… а может, и не было бы никаких вопросов: в конце концов, почему бы и не попробовать? Из чистого, так сказать, любопытства – исключительно по причине любознательности и расширения кругозора… да-да, именно так: исключительно из чувства здорового любопытства, потому что в качестве голубого шестнадцатилетний Ваня себя никак не позиционировал… но опять-таки – всё это могло бы быть с Серёгой, если б Серёга захотел-согласился… но с Ростиком? С младшим братом?! Бедный Ваня вконец запутался, и даже на какой-то миг мысленно и интеллектуально размяк, не зная, что же ему, студенту первого курса технического колледжа, теперь, как говорится, делать… и только один петушок ни в чем ни на секунду не сомневался, – твердый и несгибаемый, как правоверный большевик в эпоху победоносного шествия по всей планете весны человечества, он с молодым задором рвался на свободу, своенравно и совершенно независимо от Ваниных мыслей колом вздымая домашние Ванины брюки…
«Нет, я лишь отшлёпаю… отшлёпаю Ростика по его голой попке, и всё… всё! Что я, в самом деле… педераст, что ли? Лезет, блин, в голову всякая ерунда… » – наконец, после некоторых усилий, более-менее внятно сформулировал Ваня для себя как бы программу-максимум и, резко и даже решительно вставая из-за стола, одновременно сунул руку в карман брюк, чтобы краем трусов-плавок прижать к ноге не в меру возбудившегося своего петуха… Ростик стоял у Ваниной кровати, кротко сложив на животе ладошки, и весь его вид – и выражение лица, и фигура – неопровержимо говорил о том, что он готов понести какое угодно наказание, коли так получилось, что он, не послушавшись, едва не разбил на мелкие кусочки подарок крёстной.
– Ну, ты чего? Я же сказал: готовься… – твёрдым голосом проговорил Ваня, подходя к маленькому Ростику вплотную.
– Я готов… – прошептал Ростик.– Да? А штаны… штаны с трусами кто будет снимать? Пушкин?
– А разве обязательно… обязательно надо снимать? – маленький Ростик тихо засмеялся, еще плотнее прижимая к животу свои сложенные лодочкой ладошки.
– Обязательно! – коротко ответил Ваня и, решительно садясь на кровать, одновременно с этим жестом, напрочь отвергающим какие-либо дальнейшие разговоры-диспуты, тут же потянул податливо маленького Ростика на себя, ставя его как раз между своими несильно раздвинутыми ногами. – Ну-ка, давай… давай, я сам… сам с тебя сниму! – Ваня без труда и даже без каких-либо дополнительных усилий отвел ладошки Ростика от живота и, благо домашние штаны Ростика были на резинке, тут же дёрнул их с бёдер вниз, обнажая таким бесхитростным образом маленького Ростика ниже пояса, чтоб задать ему настоящую и даже, можно сказать, классическую порку – по самой что ни на есть голой попе…
Нет, этого Ваня, студент первого курса технического колледжа, увидеть никак не ожидал! Конечно, маленький Ростик был еще маленьким… кто с этим спорит! Но у этого маленького Ростика к немалому и даже непроизвольно искреннему Ваниному удивлению вдруг оказался пусть и не очень большой, но уже вполне сформированный не краник и не карандашик, а самый что ни на есть настоящий петушок, и петушок этот, что самое главное… петушок у маленького Ростика был нахально вздернут, то есть бесцеремонно возбужден, и смотрел он на Ваню нежно алеющим глазом полуоткрытой головки дерзко и даже… даже – задиристо!
– Ни фига себе! – непроизвольно проговорил-присвистнул Ваня, не без некоторого уважения и даже гордости за младшего брата поднимая на Ростика снизу вверх глаза. – Ты, блин, что… возбужден, что ли? – тут же, или, как говорят еще, «не отходя от кассы», непонятно с какой целью уточнил старший брат, как будто этот неопровержимый факт вызывал у него сомнение при восприятии визуальном. При этом Ваня, старший брат и студент первого курса технического колледжа, несолидно и даже как-то не очень педагогично хихикнул. – Возбуждён, да?
Маленький Ростик, ничего не отвечая на риторический Ванин вопрос, смущенно заулыбался… Да, маленький Ростик был возбуждён! Наверное, мой читатель, возбуждение это имело скорее аспект физиологический, а не полноценно психологический, как это бывает, скажем, у мальчиков постарше, но тем не менее… тем не менее, мы, мой читатель, должны со всей объективной непредвзятостью констатировать, что членик у Ростика был конкретно твёрд, боевито вздёрнут, и в этой своей весенней затверделости он уверенно дыбился, полуоткрытой головкой вздымаясь кверху – к потолку… Ну, и как было Ване, привыкшему считать младшего брата неисправимо маленьким, не удивиться и даже от этого самого удивления уважительно не присвистнуть, видя такое неприкрыто боевое состояние возбуждённого Ростика? Ах, – напомнит мне памятливый читатель, – Ваня уже видел петушка у Ростика, и тоже в боевом состоянии, когда утром заглядывал на правах старшего брата к беспечно спящему Ростику в плавки-трусики. И уже… уже, – скажешь ты мне, мой терпеливый читатель, и скажешь, я думаю, непременно, если, конечно, ты действительно терпелив в наше нетерпеливое время, то есть читаешь внимательно и даже вдумчиво, а не скачешь торопливым будённовцем по тексту в поисках наиболее впечатляющих моментов… так вот: уже, – скажешь ты мне, – Ваня испытывал чувство некоторой невольной гордости, видя вполне немаленький огурчик у маленького Ростика… чему же, – спросишь ты, – он теперь удивился и даже присвистнул? Да, – отвечу я, – всё так: и видел Ваня, и приятно был удивлен…. но то ли потому, что утром спящий Ростик лежал на боку и петушок его, во сне боевито торчащий, предстал перед Ваниными глазами в недостаточно выгодном ракурсе, то ли из-за невольной спешки, с какой Ваня совершил свой внезапный набег-созерцание, а только не утром, а именно теперь Ваня увидел-разглядел, каков петушок у Ростика, по-настоящему: сейчас маленький Ростик стоял перед Ваней в полный, всецело доступный для обозрения рост, обеими руками прижимая к груди приподнятый край футболки, и точно так же – в полный рост – стоял перед Ваниными глазами вполне сформированный Ростиков петушок… Конечно, до Ваниного петуха, закалённого в несчетном количестве рукопашных схваток, ему было еще далеко, и даже очень далеко, и тем не менее… тем не менее, член у маленького Ростика был симпатичен на вид, соразмерно толст в обхвате, имел не менее двенадцати сантиметров в длину и уже был окружен хоть и редкой, но вполне видимой изгородью из длинных волосков…
Не дождавшись от Ростика какого-либо ответа на свой глупо риторический вопрос, Ваня вновь перевёл взгляд на вздернутый в непонятно радостном ожидании Ростиков членик. Рука Ванина безнадзорно, то есть сама собой, потянулась вверх – и Ваня, студент первого курса технического колледжа, в тот же миг осторожно тронул двумя пальцами, большим и указательным, твердый горячий стволик. Затаив дыхание, маленький Ростик, даже не подумавший сделать хоть малейшее движение, которое каким-либо односторонним образом могло бы свидетельствовать о его нежелании контакта-соприкосновения с Ваниной рукой, с самым что ни на есть натуральным любопытством смотрел на волнующий процесс знакомства сверху вниз, по-прежнему безропотно прижимая к груди край умышленно поднятой вверх футболки.
– Дрочишь? – коротко поинтересовался Ваня, осторожно сдвигая вдоль ствола к основанию крайнюю плоть и тем самым целенаправленно обнажая алую и не менее симпатичную головку… Вопрос этот вырвался из Ваниных уст скорее непроизвольно и спонтанно, нежели в результате аналитических размышлений, но… что значит «непроизвольно», мой вдумчивый читатель? Разве не знаем мы оба, ты и я, что любой мальчишка и не только мальчишка, а и любой малолетний парень, который сам занимается уединёнными упражнениями, время от времени непременно хочет знать, а делают ли точно так же и это же самое его друзья-приятели? Понятно, что вопрос этот снимается автоматически, если друзья-приятели делают это совместно или даже взаимно, что не такая уж экзотическая редкость в наше столь просвещенное время, но и в этом случае всё равно остаётся в душе некая бередящая душу неутолённость: а другие… все остальные – дрочат? И любопытство это не праздное и уж тем более не похотливое – в вопросе этом, прямолинейном и даже грубом на первый взгляд, заключен некий видимый мужской код, позволяющий идентифицировать себя с миром, а других – с собой… Конечно, если б у Ростика был маловнятный карандашик или не привлекающий никакого внимания краник, то у Вани подобный вопрос просто-напросто не возник бы. Но у маленького Ростика, стоящего перед Ваней со спущенными штанами и поднятым вверх краем футболки, был хоть и не очень большой, но уже вполне сформированный полноценный петушок, и вздёрнут при этом горячий и твёрдый петушок был совершенно по-боевому, и потому вопрос… вопрос у Вани, старшего брата и студента первого курса технического колледжа, дрочит ли Ростик, вырвался сам собой.
– Как? – вместо ответа на прямо поставленный вопрос тут же своим – встречным – вопросом отозвался маленький Ростик, и отозвался, надо сказать, вполне бесхитростно и в целом честно. Да и чего ему, маленькому Ростику, было хитрить или лукавить, если он, маленький Ростик, безоглядно верил старшему брату, и не просто верил, а и, что очень и очень важно, хотел с помощью Вани утолить-насытить своё проснувшееся весеннее любопытство! Какой смысл было играть с Ваней в кошки-мышки и прочие жмурки, если Ваня был старше, а значит, что вполне естественно и даже несомненно, опытнее маленького Ростика! И Ростик, уточняя у Вани, что может значить-означать это не очень элегантное слово «дрочишь», был бесконечно и даже неподкупно искренен: «Как?» – спросил Ростик.
– Ну, как… что значит – «как»? – на какой-то миг опытный и даже более чем опытный в этом деле Ваня совершенно неожиданно растерялся. Да и как ему, шестнадцатилетнему студенту первого курса технического колледжа, было не растеряться, если Ростик вполне серьёзно спрашивал о бесконечно простом и однозначно понятном. – Как… – усмехнулся Ваня, в третий раз повторяя глупый вопрос маленького Ростика. – Берёшь вот так… пальцами… или в кулак… вот так… – Ваня осторожно и вместе с тем уверенно обхватил твердый горячий членик Ростика своим не менее горячим кулаком, – и двигаешь… быстро-быстро… вот так… – многоопытный в этом деле Ваня заскользил кулаком вдоль упруго горячего ствола-столбика, показывая.
Какое-то время Ростик стоял, не шевелясь – с любопытством глядя на Ванину руку, снующую взад-вперёд… ну, и что? Пару раз маленький Ростик так, или почти так, сам себе делал – двигал пальцами по своей затвердевавшей пипиське и, не получив никакого ощутимого результата от подобной малоинтересной игры, занятия эти прекратил. И вот… вот – взрослый Ваня сейчас делал почти то же самое…
– А зачем… зачем так делать? – вполне естественно возник у Ростика следующий, для него, для Ростика, важный, а для Вани совершенно глупый и даже смешной вопрос.
– Ну… – опять растерялся Ваня и даже… даже руку остановил, осознавая бесконечную глупость заданного неугомонным Ростиком нового вопроса. – Что значит – «зачем»? Чтобы стало приятно… – голос Ванин вдруг прозвучал как-то не очень уверенно, но прозвучал он так вовсе не потому, что Ваня вдруг сам усомнился в приятности подобных занятий, а прозвучал его, Ванин, голос неуверенно потому, что сам вопрос, на который он только что ответил, показался ему, Ване, совершенно несуразным… и не только несуразным, а вообще лишенным какого-либо здравого смысла!
– А ты дрочишь! – неожиданно рассмеялся Ростик.
– Кто тебе сказал? – вконец растерявшийся Ваня прытко вскинул вверх глаза, и взгляд его тут же встретился с весёлым взглядом маленького Ростика.
– Никто не сказал. Я сам видел, – Ростик, беспечно счастливый оттого, что нежданно-негаданно прищучил старшего брата Ваню, хитро прищурился.
– Где ты видел? Чего ты… чего ты, блин, выдумываешь… – начал было Ваня популярный в таких малоприятных случаях процесс отпирания, но Ростик не дал ему договорить.– И вовсе я не выдумываю. Это было зимой… – Ростик, словно наслаждаясь Ваниной некоторой растерянностью, многозначительно замолк, не продолжая и ничего не поясняя.
– Ну, и что было зимой? – Ваня изо всех сил попытался придать своему голосу как можно больше небрежности и даже насмешливости, чтобы столь незамысловатым образом поставить маленького Ростика на место.
– Мы спать легли, а я сразу не мог уснуть… – Ростик снова многозначительно замолчал.
– И что… что дальше? – в голосе Вани напускная насмешливость незаметно сменилась плохо скрываемым нетерпением.
– Ну, я не мог уснуть… А ты полежал какое-то время и говоришь мне тихо: «Ростик!», а я.
Как будто сплю – не отзываюсь. А ты полежал минутку и снова меня позвал: «Ростик!», а я опять не отзываюсь… мы с тобой тогда еще поссорились, и я не хотел с тобой разговаривать. Вот… я лежу, как будто сплю, и вижу, как ты перевернулся на спину, и одеяло твоё там, где пипи… – Ростик, увлеченный воспоминанием, хотел сказать привычное ему слово «пиписька», но, своевременно вспомнив, что Ваня не далее как утром за это слово его ругал, тут же благоразумно исправился, – где петушок… вот, одеяло твоё стало колыхаться вверх-вниз… ну, так, как если рукой делать вот так, как ты мне сейчас показал… и еще ты сопеть стал, и кровать стала скрипеть… – Ростик на секунду умолк, вспоминая, не упустил ли он какие-либо важные для Вани подробности, но, ничего нового к уже сказанному не вспомнив, простодушно продолжил свой изобличающий Ваню рассказ. – Ну, и вот… я еще хотел перестать на тебя обижаться и спросить, что ты делаешь, а потом… я уснул, – неожиданно закончил Ростик и тут же, ни секунды не дав Вани для какого-либо ответного комментария-опровержения, посмотрел на Ваню уже не хитро, а со всей искренней силой своей неподкупной любознательности. – Ваня, ты дрочил, да?
Ну, и что было бедному Ване, не без некоторого внутреннего смущения выслушавшему из бесхитростных уст маленького Ростика столь бесхитростную и вполне житейскую историю, отвечать? Действительно, Ваня не раз и даже не два, а довольно часто делал именно так: негромко окликал Ростика и, когда Ростик не отзывался, что неоспоримо свидетельствовало о том, что Ростик уже спит, безнадзорно начинал играть со своим проявляющим в эти минуты непомерную активность петушком… для подобных игр у Вани предусмотрительно был припасён под подушкой носовой платок, который предусмотрительный Ваня всегда успевал подставить, едва петушок начинал конвульсивно дергаться в завершающих судорогах экстаза… Утром Ваня платок либо стирал, либо прятал в ящик своего стола, чтоб постирать его днём, – и всё было шито-крыто: никто ничего не знал… И вот – на тебе: «шито-крыто»… Выходит, что маленький коварный Ростик однажды и даже не далее, как зимой, его, старшего брата и студента технического колледжа, самым что ни на есть банальным образом подловил за этим хотя и увлекательным, но всё-таки одиночным занятием, и только спасительное малолетство Ростика не позволило сделать Ростику неоспоримо правильные выводы…
– Ну, Ваня… скажи: ты дрочил в ту ночь? – Ростик, хотя теперь и уверенный в том, что Ваня в ту ночь делал именно это, тем не менее решил всё-таки уточнить.
– Ну, наверное… – не без некоторого над собой нравственного усилия отозвался Ваня. – Может, и дрочил… – добавил он. И, чтоб маленький Ростик не особо возгордился своим коварством, тут же попытался расставить, как это принято говорить, все точки над «i»: – Я иногда так делал… ну, играл со своим петушком… иногда… все это делают! – неожиданно закончил Ваня тернистый путь лавирования между правдой и вымыслом в отношении самого себя.
– А я не делаю…
Маленький Ростик, всё так же доверительно стоящий перед Ваней со спущенными штанами и возбуждённо вздёрнутым петушком, хотел сказать только то, что сказал, и ничего кроме этого, но Ване вдруг почудился в словах младшего брата некий скрытый укор и даже тайное превосходство… ну, типа: все вы – онанисты, дрочитесь и тащитесь, и только я, маленький Ростик, чист и непорочен, как дева Мария, – вот что послышалось взрослому Ване в совершенно бесхитростной и однозначно не имеющей такого коварного смысла фразе маленького Ростика! И понятно, что Ростик не только не мог всего этого подразумевать, но даже не мог так подумать, ибо, во-первых, в его малолетнем лексиконе еще не было старорежимного слова «онанист», которое когда-то употреблялось в разных квазинаучных статьях бесконечно партийных светил отечественной медицины и которое ныне можно услышать разве что из уст замшелых, на весь мир озлобленных девственников, а во вторых – при ближайшем и более пристальном рассмотрении самого вопроса «кто есть ху» настораживать и смущать, исходя из здравого смысла, должно не здоровое и упоительное рукоприкладство, а, как говорится, очень даже наоборот… да, мой читатель, именно так: настораживать и смущать, исходя из здравого смысла, должно как раз таки отсутствие всякого стремления к оному рукоприкладству, и прежде всего и даже особенно должно тревожить такое отсутствие какого-либо стремления к рукоприкладству на определённом этапе жизни, и потому укорять кого-то в том, что он этим занимается – не просто глупо, а всё равно, что обзывать деву Марию «ночной бабочкой» или, не побоимся этого словосочетания, «валютной проституткой»… Короче говоря, мой терпеливый читатель, маленький Ростик сказал только то, что сказал, и ничего более. И он, конечно же, был совершенно не виноват, что именно послышалось в его правдивых словах старшему брату Ване. А между тем, Ваня одномоментно посуровел.
– Ну, блин… много ты понимаешь! Я тебе что обещал? Наказать тебя за то, что ты чашку чуть не разбил… так? – Ваня проговорил это отрывисто и даже грубо, при этом несильно дернув Ростика за бедро и таким более чем наглядным образом как бы демонстрируя-подтверждая всю неукоснительную педагогичность своего первоначального намерения.
– Так, – безропотно согласился Ростик, тут же вспомнив, каким волнующим словом заменил Ваня слово «наказание» не далее, как утром…
– Вот и давай… ложись! – коротко приказал Ваня, чуть отодвигаясь в сторону, чтобы дать возможность маленькому Ростику лечь на кровати – кверху попой для предстоящего наказания.
Не возражая и даже невольно выражая готовность быть полноценно наказанным за чуть не разбитую чашку, Ростик в тот же миг оказался на кровати и, скользнув коленями по покрывалу, вытянулся в полный рост, подставив Ване голые круглые булочки – для наказания.
Ваня секунду-другую с невольным любованием смотрел на белоснежную, элегантно рельефную попку лежащего на животе маленького Ростика… рука его потянулась… потянулась сама собой – и ладонь Ваниной безнадзорной руки гармонично и плотно легла на девственно оттопыренное полушарие… О, мой читатель! Надо ли говорить и объяснять, что всё это время, что Ваня с Ростиком разговаривал-беседовал, Ванин петушок, прижатый к ноге, не только не успокоился и не впал в дремотное забытье, а даже наоборот – разъярился и разошелся еще больше! И ярость эта была такова, что у Вани, студента первого курса технического колледжа, уже не просто сладко, а почти больно ломило в промежности, и ломота эта, бесконечно сладостная и вечно желанная, неутолимым жаром колыхалась-плавилась в непорочно сомкнутом отверстии его шестнадцатилетнего зада… Конечно, это была не попка Серёги, о которой Ваня время от времени импульсивно грезил по причине исключительно эстетических поползновений, и тем не менее… тем не менее, ощутив ладонью упруго-мягкое полушарие, Ваня, студент первого курса технического колледжа, невольно замер… да, Ваня замер, а ладонь его… ладонь его, наоборот, чуть колыхнулась, потому как Ростик, словно умышленно дразня эстетические чувства старшего брата, на мгновение сжал и тут же разжал бархатисто-нежные ягодицы… Ну, и что, мой читатель, скажи мне на милость, было Ване сейчас делать? Будь на месте Вани опытный или даже неопытный, но явно осознающий себя бойлав – один из той невидимо многочисленной и неубывающей когорты самоотверженных и совершенно однозначных любителей попок, он бы, я думаю, не растерялся… да что там думать! Любой, даже самый робкий любитель этих упругих полушарий при таком совершенно сказочном раскладе и сюжета, и самого маленького Ростика, уткнувшегося лицом в подушку, не растерялся бы точно, и даже… даже – не растерялся бы наверняка! Но Ваня… ах, мой читатель, мой вечно спешащий, нетерпеливо бегущий куда-то читатель! Разве ты еще не понял, что Ваня, шестнадцатилетний студент технического колледжа, весь сексуальный опыт которого сводился пока лишь к забавам да проказам со своим неугомонным петушком, сам досконально еще не знал и со всей неоспоримой очевидностью еще не ведал главного, а именно: кто он есть в своей сексуальной жизни и в чем, в каких негасимых стремлениях, заключается-выражается его истинная непреднамеренная суть? Да и можно ли Ваню в этом укорять? – все ли, спрошу я, мой непредвзято проницательный читатель, знают это в шестнадцать лет с той действительно неопровержимой очевидностью, с какой утверждают это для окружающих? Знаю, читатель мой, знаю! Предвижу, что ты спросишь сейчас: а как же Ванины юные грёзы о попке друга Серёги? Разве эти мечты и грёзы не есть полноценное свидетельство Ваниных подлинных интересов? И разве его бесплодные усилия над телом Раисы, в пьяном забытьи валявшейся на одной из бесчисленных коек общаги, не говорят дополнительно о том, в чем выражаются Ванины интересы? Разве мало всего этого, чтобы поставить окончательный и несмываемый диагноз? Мало! – отвечу я, и здесь, мой читатель, я буду твёрд и совершенно непреклонен. Ибо разве такая уж редкость – суетливо скомканный или даже совсем неудавшийся первый в жизни половой акт с лицом пола противоположного? Разве в шестнадцать лет, – спрошу я, – все такие лихие мачо, тарзаны и казановы, каких с неуёмной целенаправленностью в изобилии демонстрируют нам глянцевые страницы разнообразных благочестивых журналов? Ах, не надо обманывать! И не надо обманываться! – добавлю я. И тот факт, что петушок Ванин вдруг закапризничал и побрезговал совокупляться с бездонным чревом общедоступной Раисы, повсеместно используемой в общаге в качестве нехитрого и безотказного ебального станка, еще ни о чём не говорит ни прямо, ни косвенно, ни, если выразиться более понятно, дополнительно.А что касается Ваниного непосредственного и даже как бы перманентного интереса, проявляемого к Серёгиной попе, то и здесь я бы не стал торопиться с выводами и определениями. Разве такая уж редкость – юные и даже горячие, но ни к чему конкретному не обязывающие эротические мечты-фантазии, имеющие легкий голубой оттенок? И разве в основе искренней дружбы двух самых обычных парней нет пусть даже глазу не видимой, пусть совершенно и однозначно этими самыми парнями в реале неосознаваемой, но неизменно присутствующей в их стремлении быть вместе вечного, как сама жизнь, налета гомоэротичности? Да, мой читатель, да и еще раз да: всё в этой жизни не так просто и, добавим, всё не так однозначно, как нам, нетерпеливым, порой этого сильно хочется в вечном нашем стремлении поскорее добраться, долететь, добежать до самого-самого главного…
Так вот, мой читатель, позволю себе повторить вопрос, заданный в самом начале предыдущего абзаца нашей неспешно разворачивающейся истории: что, скажи мне на милость, было Ване, студенту первого курса технического колледжа, в пол-оборота сидящему на краю своей собственной кровати, сейчас делать и предпринимать? Он, совершенно непроизвольно и даже бессознательно позабыв, что по попке в знак наказания маленького и даже, как выяснилось, местами коварного Ростика нужно стегать и хлопать, в неком сладостном забытьи гладил упруго-мягкие ягодицы, тискал и мял их, и снова гладил, скользящей ладонью совершая круговые движения то по часовой стрелке, то против, между тем как его петушок, непривычно лишенный совершенно привычного для него, для петушка, самовыражения, в буквальном смысле сходил с ума… Выход был, и выход этот казался Ване единственным: оставить в покое нежную попку покорно лежащего на животе Ростика, оставить в покое самого Ростика как мимолетное и бесплодное наваждение… и – в туалете или, еще лучше, в ванне самым прямым и непосредственным образом решить все проблемы посредством привычного и совершенно непроблематичного рукоприкладства… и Ваня, наверное, так бы и сделал – элементарно разрядился бы в ванной или в туалете, яростно и даже самозабвенно ублажая своего своенравного петуха, если б неугомонный Ростик новым своим вопросом не повернул брата Ваню совершенно в другую сторону.
Дело в том, что маленькому Ростику, какое-то время лежащему ничком с закрытыми глазами и мысленно следящему за всеми манипуляциям старшего брата Вани, всё это просто-напросто надоело… да, надоело! Выходило, что он безучастно лежал как какое-то непонятное и совершенно бесхозное полено, а Ваня, сидящий рядом, занимался черт знает чем – занимался всякой ерундой… и потом, маленький Ростик ведь жаждал и предпринимал самые героические усилия для того, чтобы старший брат Ваня, у которого была большая и настоящая пиписька, наказал его, Ростика, в том таинственном и волнующем смысле, в каком он, Ваня, обещал наказать его первоначально, а вовсе не для того, чтобы лежать теперь ничком, ничего не видя и ни в чём не участвуя… нет, так маленький Ростик не договаривался – не этого он хотел! И потому, повернув голову, он посмотрел на брата Ваню с некоторым недоумением:
– А ты чего не раздеваешься? – поинтересовался Ростик, действительно не понимая, отчего Ваня медлит.
– Зачем? – поперхнулся Ваня.
– Ну, ты же сам знаешь… – маленький Ростик пару раз сжал-разжал свои круглые ягодицы, и хотя вряд ли он сделал это осознанно или, тем более, умышленно, но получилось… возбуждённый Ваня почувствовал свой чуткой ладонью, что получилось это достаточно двусмысленно.
– Нет, я не знаю, – чуть запинаясь, проговорил Ваня. И тут же, затуманенным взглядом глядя Ростику прямо в глаза, добавил: – Скажи…
– Ага, – живо откликнулся Ростик, – я скажу, а ты снова будешь ругаться…
– Не буду, – пообещал Ваня с самой горячей и неподкупно искренней нетерпеливостью в голосе.
– Ну, Ваня… ты утром сегодня что сказал? – благоразумный Ростик попытался перевести стрелки на Ваню, чтобы на всякий случай не произносить самому то, что он, маленький Ростик услышал сегодня утром от брата Вани.
– Что я сказал? – Ваня, шестнадцатилетний возбуждённый студент первого курса технического колледжа, то ли действительно впал в состояние полной беспамятности, то ли, в свою очередь, не менее искусно переводил стрелки на младшего брата, чтобы потом… да, что потом, в случае чего, этого самого брата, то есть малолетнего Ростика, сделать виноватым.
– Ну, ты сказал… – Ростик сделал паузу, – ты утром сказал… – уточнил Ростик и снова сделал паузу, мысленно решая, какое из двух волнующих слов выбрать, чтобы проговорить это выбранное слово вслух – слово-первоисточник или его английский эквивалент.
– Ну! – Ванино терпение, казалось, вот-вот лопнет.
– Ты сказал, что ты меня факнешь… вот что сказал! – маленький Ростик, напоминая Ване утренний бесконечно педагогичный разговор, благоразумно остановился на английском эквиваленте.
В общем-то, где-то в глубине души Ваня догадывался, что Ростик скажет именно это… и тем не менее, столь бесхитростно и откровенно прозвучавшее напоминание из уст маленького Ростика на какое-то мгновение невольно смутило шестнадцатилетнего Ваню.
– Ростик… ты хоть понимаешь… – Ваня сделал слабую интеллектуальную попытку воспротивиться бесцеремонно и даже победно дёрнувшемуся в штанах петушку, – ты понимаешь, о чем ты говоришь?
– Ну, понимаю… – не очень уверенно отозвался Ростик, искренне не понимая, какие между ним, Ростиком, и его старшим братом Ваней могут быть недомолвки или секреты. Особенно теперь, когда он, Ростик, позволил Ване поиграть со своим петушком…
– Что ты понимаешь? – воскликнул Ваня… и тут же вспомнил, как он обозвал утром маленького Ростика «голубым», и как Ростик в ответ на это на полном серьёзе спросил у него, у старшего брата: «Ваня, ты дурак?», и как потом… как потом маленький Ростик горько расплакался… вот что еще было утром! Мысли в голове Ваниной летали, как пули, выпущенные из бравого пулемёта «Максим» по врагам мировой революции.
– Нет, Ваня, ты сначала разденься… – увильнул от ответа на слишком прямолинейный вопрос маленький Ростик.
– Ты раздевайся! – как-то совсем несолидно и даже как бы не совсем серьёзно буркнул Ваня, но маленький Ростик воспринял эту фразу как более чем прямое руководство к действию: мигом перевернувшись на спину, он приподнял вверх попку вместе с задорно торчащим петушком и, изогнувшись, тут же стянул с себя брюки совсем… вслед за брюками с маленького Ростика так же стремительно и проворно слетела футболка… и – маленький Ростик оказался на постели совсем гол…
– Я готов, – простодушно улыбнулся он, глядя Ване в глаза с бесконечным доверием ученика, готового выполнить любое указание своего обожаемого учителя. – Теперь ты..
