Деревня наша по Забайкальским меркам была не из маленьких, почти сотня дворов разместилась в распадке между двумя сопками-близнецами. И был у нас юродивый, не то чтоб физически он был обделен, нет, но умишком его господь бог обидел. Для нас же, босоногих, не знавших в те времена ни радио, ни телевидения он был чуть ли не главным предметом развлечений. Чего только ни чудили мы вокруг блаженного, как только не изгалялись.
Жил Балабан на отшибе, в обветшалой избенке, ни кого не трогал, а встретив ораву пацанов — старался уйти с дороги, делая вид, что не слышит насмешек и злых шуток в свой адрес.
Как-то под вечер Сенька, соседский сорвиголова, прибегает ко мне:
— Темка, — говорит, — я тебе сегодня такое представление покажу, и во сне не привидится.
— Брешешь ты как всегда, — больше для фарсу заявил я, но сам безусловно заинтересовался.
— Да не стоять мне на этом месте, если брешу, — не сдавался Сенька.
Одним словом дал я ему себя уговорить и поволок он меня на окраину. Кустами мы добрались до хлипкого частокола, огораживающего владения Балабана.
— И чего ради ты притащил меня сюда? — все с тем же деланным равнодушием спросил я.
— Да подожди ты, не торопись, — Сенька бросил взгляд по сторонам, мигом перемахнул через ограду, я последовал за ним.
Крадучись мы вплотную подобрались к полуразваленному сарайчику в глубине двора. В нем Балабан держал свою единственную дряхлую уже коровенку. Сенька прильнул к прорехе что-то рассматривая внутри.
— Глянь, — приглушенно прыснул он отодвигаясь в сторону. Сначала в полумраке я не понял над чем он смеялся, но, приглядевшись, не удержался от дикого хохота. Балабан, привязав свою Дуньку мордой к яслям, стоял возле ее хвоста со спущенными штанами и пристраивался к корове.
Услышав мой гогот блаженный на миг замер, а затем мгновенно натянув штаны выскочил из сарая. Такого озлобленного лица, просто горящего ненавистью, я у него никогда раньше не видел. Схватив подвернувшийся под руку дрын он кинулся на нас. Спотыкаясь о всевозможный хлам мы бросились наутек.
Увы, Балабан оказался быстрее, прежде чем нам удалось вырваться с его дворика и мне и Сеньке не единожды досталось его шпалерой по хребту.
Оторвавшись в конце концов от разъяренного Балабана, запыхавшиеся и исключительно возмущенные такими его действиями, мы оказались у реки.
— Ну, сволочь, — мстительно заявил Сенька, прикладывая смоченную водой рубаху к ушибленным местам, — я ему этого во век не прощу!
Я же злился не только на дурачка, но и на друга, а посему, отвесив ему оплеуху, заявил:
— Хорошее представление ты мне показал, еще пару раз посмотрим и прямиком на Юрьево кладбище отправимся.
— Если б ты гоготать не стал, он бы нас ни за что не заметил, — набычившись возразил мне тот.
— Ладно, черт с ним, — смилостивился я и, не выдержав, снова расхохотался. — Кто бы мог подумать, что у Балабана любовь с Дунькой?
— Черт с ней, с любовью. Давай думать как мстить будем, — упрямо пыхтел Сенька.
— Ну уж не знаю. Ты у нас самый ушлый, вот и думай, — я развалился на траве.
— Силой тут не возьмешь, бугай он здоровый, — рассуждал мститель, — придется здесь мозгой пошевелить.
— Думать-то ты думай, а сейчас давай по домам, темнеет уже, — я встал. Мы пожали друг другу руки и разбежались по домам.
И все же Балабановы побои беспокоили не только Сеньку, но и меня. А когда перед сном мать потребовала ответа за синюю спину, так я просто возненавидел его.
Меж тем, через три дня, ко мне снова заскочил Сенька. Такой лисьей загадочной физиономии я у него не видел.
— Ну? — поинтересовался я.
Сенька, потирая руки, заговорщицки подмигнул:
— Пошли, поглядишь, как умеет мстить Семен Гладышев, — гордо заявил он.
— Опять представление? — скептически поинтересовался я.
— Да уж, сегодня мы с тобой надорвем животики.
— Ага, или нам опять намнут бока, — съязвил я.
— Митька, ты хочешь увидеть торжество правого дела, или нет, — возмутился он. — Что ты мнешься как старая баба? Ты ж потом всю жизнь жалеть будешь, что не пошел.
Через десять минут мы с ним снова были у Балабановой обители.
— Слушай я во двор к нему больше не полезу, — заранее уперся я.
— А это и не нужно, — успокоил меня друг.
Я вопросительно глянул на него.
— Да не таращься ты, — прыснул Сенька, — отсюда весь спектакль будет как на ладони. А теперь молчи, заржешь снова, как жеребец, я с тобой больше не знаюсь. Мы затихли, затаившись в густых зарослях орешника. Прошло минут двадцать, я уже начал нетерпеливо ворочаться и бурчать, когда скрипнула дверь дома и во двор, затравленно озираясь, вышел Балабан. Осмотревшись вокруг он обошел сарай и, убедившись, что свидетелей нет, скрылся в нем, плотно прикрыв за собой дверь.
Я вопросительно глянул на Сеньку. Его просто распирало от еле сдерживаемого смеха. Мне оставалось только выжидательно уставиться на сарай. Сначала было тихо, потом до нас донеслись чуть слышные охи и ахи Балабана. И вдруг они разом превратились в звериный рев.
Затем последовал удар, и Балабан вылетел из сарая, снося спиной хлипкую дверь. Сенька хохотал до слез, я же был в полном недоумении. Тем временем Балабан, забыв о болтающихся между колен штанах, вскочил с земли и, оглашая воплем окрестности, рванул в сторону реки, обоими руками держась при этом за низ живота. е успел он выскочить за ограду, как рухнул его сарайчик, а из под обломков и облака пыли образовалась Дунька. То, что она творила, было неописуемо. Трубя, как оглашенная, корова била задними ногами, разнося все, что ей попадалось на пути.
— Все! Тикаем, — схватил меня Сенька за руку, увлекая за собой.
Быстро, но незаметно мы добрались до укромного места, где от души дали волю душившему нас смеху. Когда же, порядком устав, успокоились, я начал пытать Сеньку:
— Что вообще это было-то?
— А, так, ерунда, — не смог он удержаться от выпендрежа.
— Да ты не тяни — рассказывай, — не отставал я.
— Короче, после того раза, я еще разок сходил к Балабану и усмотрел что и когда он делает.
— Ну? — не понял я.
— Ну, — снисходительно передразнил меня дружок, — я узнал, что перед тем, как любиться с Дунькой он мажет свои причиндалы медом из большой кадушки в том же сарайчике.
— И че? — опять не понял я.
— Че, че. Спер дома горсть черного перца и насыпал ему в кадушку.
Минуту я сидел с раскрытым ртом, а затем повалился на землю в приступе дикого хохота. Редко когда позже мне еще приходилось так смеяться.
