Александр Сергеевич проснулся с головной болью. Вспомнил вчерашнее шипенье пенистых бокалов, пунша пламень голубой. Солнце русской поэзии стошнило.
– Арина, сука, квасу подай!
Арина Родионовна стала натягивать на Пушкина панталоны. Панталоны не натягивались: шутка ли – третий день без бабы.
– Слышь, Арина, найди-ка ты мне в Тригорском молодуху потолще, да чтоб не очень смердела.
– Помилуйте, барин, как можно? Третьего дня изволили графиню Анну Пет-ровну, с божьей помощью, раз пять. Вы меня в холодную баню изволили выгнать, да я и там слыхала – их сиятельство дюже кричать соизволили. Уж и не знаю, что вы там с ней делали.
– Молчи, дура, не твое это дело. Пойду в деревню, погляжу на покос, может, какую бабу встречу.
– Какой покос, барин, еще зеленя не колосились.
– Баба, она завсегда колосится.
Пушкин шел в Тригорское, навстречу – два мужика с косами.
– Однако, – подумал светоч, – десятый час, а они только на работу.
– Как звать, мерзавцы?
– Федорка Ковалев да Михайло Ивашкин, барин.
– Слыхал. Староста докладывал. Оброк не плотите. Недоимки за вами.
– Дык сложные погодные условия…
– Не фиг мне лапшу на уши вешать. Скажете старосте – барин велел по сорок розог каждому.
– Смилостивься, барин, по сорок нам не выдержать.
– Ну тогда по пятьдесят.
– А что, – думал классик, – они тут будут у меня на шее сидеть а я, стыдно сказать, простого бриллиантового колья не могу женке купить.
Мимо шла молодуха с двумя корзинами навоза.
– Эй, ты чья? – Пушкин схватил бабу за грудь.
– Полегче, барин, у меня муж грамотный, барыне в Петербург отпишет.
– Так барыня и поверит клевете на русскую литературу. Молчи, а то велю забрить твоего мужа в солдаты.
Пушкин стал рвать на бабе юбки, та заверещала.
– Эх, чернь! Знала бы ты, с кем дело имеешь. Поэт, не дорожи любовию народной.
– Дык кто ж вас не знает? Вы когда по селу гуляете, мужики своих жен, дочерей, старух и коз в погреба прячут. Аньке-то Семеновой пятнадцати не было, как вы ее обрюхатить изволили. А барыне, небось, про любовь писали.
– Дура! Я Пушкин!
– По мне – хоть Горький, а руки не распускайте. Э, да от вас не упасешься, вона в Михайловском, почитай, вся ребятня курчавая, черномазая да стихами матюкается.
– Ладно тебе трындеть, – сказал Пушкин, ставя бабу раком.
Светило закинуло бабе юбки на голову, чтоб не слышать визгу, но это не помогало.
– Вот до чего царизм народ довел, – поэт закрыл для прицелу левый глаз, – Пушкина не знают. Самовластительный злодей, чтоб ты сдох… Визжит, как поросенок. Я уж кончил давно, а она все верещит.
Визг стих. Вышедшее из-за тучки солнце ласково отсвечивало на бабьей заднице. Баба замерла с закинутыми на голову юбками. Вдруг из-под юбок глухо послышалось:
– Барин, а еще разок не изволите?
– Некогда, мне восьмую главу заканчивать. В пятницу приходи. Нет, в пятницу у меня графиня Воронцова. В субботу с утра приходи.
– Да, – думал поэт, – есть еще женщины в русских селеньях. Коня на скаку остановит. Поэтом можешь ты не быть, а это дело знать обязан. Иначе какой же ты мужик. Ох и морока с этими сцикухами из высшего общества – то им в любви признавайся, то стишки в альбом. Вон, пока Аньку Керн уболтал, какой шедевр накарябал! Ишь, оно как бывает, когда приспичит. Да, сколько их было с четырнадцати лет! Калмычки, грузинки, цыганки, молдаванки. Замужние и девицы, вдовы и сироты. Найдутся еще, чего доброго, профессора-импотенты, станут про меня ученые списки составлять – когда, с кем и сколько раз. Что то я сегодня ничего гениального не создал. Так, все выдающееся… А фугану-ка я что-нибудь эдакое, бессмертное, чтоб дети в школах двести лет мучились на память учить:
Мой дядя самых честных правил,
Когда не в шутку занемог,
Задумал выехать в Израиль –
И лучше выдумать не мог.
Ну? И пусть кто-нибудь посмеет сказать, что я – сравненный и превзойден-ный.
Жид требует семьдесят пять тысяч по векселю, а где взять? Одна надежда – может, само-властительный злодей заплатит. Наталья тоже… вообразила себя сучкою, за которою бегают кобели, подняв хвост трубочкой… Надо же, опять встал. Пойду к дворовым девкам.
… Пушкин шел в Тригорское
