Помимо мужчин, Анна любила и других животных. Особенно коров. Впрочем, овец она любила не меньше. Доказательством истинности её любви были не слова, а дела — она нанялась за мизерную плату ухаживать за овцами и коровами на ферму неподалеку от города.
Анна настойчиво приглашала меня приехать посмотреть на её подопечных, а заодно и на неё саму, да и не только посмотреть. Я ехал по шоссе и представлял, как изощрённо мы будем заниматься любовью на фоне скота. Фантазия, самая послушная раба, тешила меня картинами бесконечных совокуплений. Так, из-за жадности желания ты берёшь пять презервативов, а потом оказывается, что вполне хватило двух.
Я приехал вечером в хлев ли, сарай ли, овчарник ли, телятник ли? На ночном дежурстве Анна была одна. Тускло горели лампочки, освещая сонных коров, проникновенно смотрящих на меня. Анна шла в резиновых полусапожках впереди меня, показывая свои владения. У неё был большой круглый зад. От него невозможно было отвести глаза, когда она носила джинсы или облегающее платье, когда шла впереди или раздевалась. Короче, её зад был перед глазами даже тогда, когда она стояла к тебе лицом. Как говорят, что щёки из-за спины видать, так её зад был виден со всех сторон.
Надо сказать, что и грудь у неё была велика, так что можно было соединить два соска, сосочка к сосочке, и сосать их одновременно. Мне это напоминало сосание коктейля не из одной, а из двух соломинок сразу, чтобы удвоить скорость поглощения жидкости, а значит и опьянения. После рождения ребёнка у Анны из грудей, если сжать их покрепче, всегда можно было выдавить несколько капель молозива. Вот я и давил, одновременно из двух, то есть ловил сразу двух зайчих, беленьких и мягких, то есть делал то, что почитается невозможным.
И в результате всего этого плотского обилия, к Анне невозможно было прижаться — спереди мешала грудь, а сзади и с боков — зад.
Вокруг нас стоял запах животных и их дерьма. Коровы молча провожали нас мерцающими в полумраке глазами.
Анна подвела меня к небольшой ярко освещённой клетке. Там переминались с ноги на ногу шесть маленьких овечек. К ним Анна относилась с особенной нежностью, приговаривая обильные ласковые слова. Каждую овечку она звала своим добрым именем. К решётке на клетке было прикреплено несколько бутылочек с молоком так, что соски устремлялись внутрь клетки. Овечки надолго прикладывались к соскам, и капельки молока, что они не успевали проглотить, стекали с уголков их ртов.
Я заметил, что одна из овечек занимается тем, что старательно лижет другую под хвостом. Потом она перешла к следующей овечке и стала вылизывать её в том же месте. Тут вылизываемая овечка стала испражняться, а лижущая не отпрянула, а будто только этого и ждала принялась жадно заглатывать дерьмо. Может быть, душа де Сада поселилась в теле этой овечки? — подумал я.
Анна представила мне её:
— А это наша Дерьмовочка.
Я и раньше видел, как другие животные, например, собаки поедали друг дружье дерьмо, но это было лишь частью их разнообразного меню. А тут Анна сказала мне, что иногда рождаются такие экземпляры овечек, которые едят только дерьмо своих товарищей и товарок. Для демонстрации Анна взяла бутылочку с молоком, открыла дверцу клетки, притянула Дерьмовочку и всунула ей соску в рот. Та стала биться, будто в глотку ей вливали расплавленный свинец. Она не желала глотать ни капли, и молоко стекало на пол клетки.
— И ничего поделать с ними нельзя. Они скоро умирают, — пояснила Анна.
— Да, на дерьме не разжиреешь, — сказал я, не в силах оторвать взгляда от этого говноеда-уникума.
Я знаю, что жираф постоянно пробует мочу жирафихи и определяет по вкусу, когда она готова к зачатию, и лишь тогда забирается на неё, победоносно размахивая шеей, как флагом. Может быть, Дерьмовочка тоже старается что-то определить? Или доказать? Что о вкусе не спорят?
Тут следует поведать о моём вкусе к Анне, и насколько она была для меня вкусна. Она влекла меня по-особому, и я не хотел подпадать под её влияние и привыкать к нему, посчитать его нормальным и тем самым выйти из общего русла, а значит, оказаться оригиналом. Я хотел быть, как все, чтобы меня люди принимали за своего, чтобы всегда мне радостно, а не вежливо улыбались, иными словами, чтобы произошло то, чего мне так всегда хотелось, но чего почти никогда не случалось.
