Пчелы летали плохо — лето 1973 года выдалось засушливым. Ни меда толком не будет, ни денег не заработаешь. Хоть бы все не передохли… А то председатель снимет с пасеки, как два года назад Григория снял. Придется тогда в пастухи… Ну, черт бы с ними, с коровами, но тогда не придется работать рядом с лагерем. А лагерь-то что надо. Студенты одни. Экономический институт называется. И черт его знает, почему в институте том одни девки учатся, но для меня-то токмо к луччему. Мед, одно слово. Я уж годов пять как пасекой заведую, можете мне на слово верить.
Первой была хохлушка одна. Оксаной звали. Яблуки в саду воровала. Но про имя я токмо потом узнал, когда искать стали. Там в саду и схоронил. Первый раз не хотел дурного, хотел токмо полапать маленько, да кричать начала. Близко же… Ну, я ее и придавил маленько, пока не умолкла. Я пока спокоился, а она уж и не дышит вовсе. И глаза навыкате. Так и стала она моей первой. Красивая была, почти как внучка моя. Только худее будет. И исподнее у ней какое-то не нашенское было, это я уже в доме углядел. И глаза карие, необычные, круглые-круглые такие.
Потом были сестрички две. Год спустя, наверное. Близняшки. Одну Леной кликали, а вторую не упомню как звать-величать. Они просились в баньке у меня попариться — не май-месяц под холодным душем-то… Это днем тепло, а ночи уж дюже холодные стали — сентябрь. А банька токмо у меня поблизости. Сосновая. Еще до куммунистов Игнатьевны брат делал, покойник… Пустил я их, но бес попутал: припер дверь поленом, да дымоход прикрыл. Хотел, чтобы замлели малость, да про время забыл — насмерть задохлись. Как отпер дверь да дым выпустил, гляжу — лежат две голубки на полу у двери, поди выйти хотели… А на лице такая кротость замерла. Не то что у Васьки, тракториста нашего, когда он по пьяни хату спалил вместе с собой. Сгореть весь не успел, только сбоку… Но на рожу как был дурак, так и остался. А у этих все при них осталось, как при жизни. Сразу видно — городские… Я их тоже сперва в дом снес, любовался. Нет уже старику другой забавы, как просто поглазеть. Долго искал мешок холщовый, чтоб чистый токмо был. Нельзя ж девок в дерюжный из-под картошки — не по божески. Схоронил за пасекой в липах. Место хорошее, воздух опять же.
Четвертую Вероникой звали. Это уже когда дорогу новую делать начали. Так ее и бросили, до сих пор осенью только на тракторе проехать до села можно. Или пешком, коли без груза. Я ее давно заприметил. Она из Белоруссии откуда-то родом. Но одна не ходила никогда, только с подругами. Вот только на озеро часто ходила плавать. Подруги холода боялись, а она нет. Бывало, обратно идет — токмо зубы стучат. Осерчал я тогда крепко, решил сам ее себе добыть, на случай не полагаться: взял лодку да сетку распутал на озере прямо супротив пляжа. Не прошло и двух дён, как попалась рыбка. Плавала хорошо, да сетка у меня особая — сам однажды чуть не утоп, когда с лодки упал. Как тина держит и вниз тянет. А чем рвешься сильнее — тем лучче. У меня тогда ножик был, а ей только на случай надеяться можно. Но не ее был случай. Мой… Подруги загалдели только, слышал, и бегом до лагеря. Километра три там будет. А как не стало на берегу никого, я красавицу свою из сетки-то и вынул. А там, хоть из города милицию вызвали, то все одно ничего не нашли. Да и как найти то, если в озере нашем как-то трактор утопили, так и то токмо через три года по случайнисти нашли. Особое оно у нас. Вода уже холодная, закоченела моя красавица, всю судорогой свело. Только в избе отогрелась, помягчела. И чем их там в городе кормят — худые все, бледные. Из продавщицы нашего сельмага четыре таких сделать можно. Мне один заезжий говорил, что это модно теперь стало. Не знаю, что такое модно, но мне такие тоже нравятся. Особенно спокойные, как вот она. Красавица моя обсохла, волосы распушились — глаз не отвести. Надо еще мешок чистый найти, чтобы по-людски…
И еще последняя была. Ее я не искал, сама пришла. Говорит, заблудилась, за вином и цигарками ее в райцентр гонцом посылали. А попутка в нашу сторону не поедет, только на трассе выйти можно, а там через лесок да по полю немного. Свернула не там. Катей звали. Длинная такая, вертлявая. И вела себя нагловато, не люблю таких, стала про самогон спрашивать. Я тут кивнул ей, мол есть, но погребе, спускаться надо, свечку держать. Лестница у меня там деревянная, метра на четыре вниз идет. В глубоком погребе завсегда все лучше сохраняется. До июля с зимы можно лед хранить… Крутая лестница, Катя первая, я за ней в люк полу спускаться стали. Тут как на грех взгляд на веревку упал на гвозде, в палец толщиной будет с удавкой на конце, это годов восемь назад я ей корову из болота вытаскивал. Вот этой самой удавкой на рогах держалась. Так что схватил я этот моток, да и накинул петлю на голову гостье моей незваной. Замотал два оборота о петлю железную да с лестницы спихнул. Затрещала моя приставная лестница, ее старый хозяин еще при Сталине сколотил, я же чуть сам вниз не грянулся, да устоял. Свечка вниз упала, девка в темноте исчезла, и тишина… Пошел наверх за керосинкой, запалил и в погреб… Длинный конец я слишком оставил, метра полтора Катюшке лететь пришлось… Видать, сильно ее дернуло. Даже босоножки свалились. Голова на грудь упала, слезы из глаз брызнули просто. Отходит уже… Ноги подрагивают мелко-мелко. Влажные, на огурцы мне, видать, обмочилась. Но ничего. А носочки желтенькие зря надела — в такую погоду потеплее уже надо. Все бы красоваться, нет бы о здоровье подумать… Хотя ей уже не нужно. Ладно, пусть в носочках будет…
